Если добраться пешком до узких ущелий этого своеобразного горного массива, то попадешь в необычайно дикий край, где нет ни путей, ни дорог, нет даже тропинок, где не видно ни хижин, ни домов.
Лишь изредка, проблуждав семь-восемь часов, можно наткнуться на жалкую лачугу, и то заброшенную, если только в ней не живет бедная семья угольщика.
Говорят, что Мавританские горы принадлежат к особой геологической формации, что здешняя флора несравнима по своему разнообразию ни с одной флорой в Европе и что нигде нет столь необъятных сосновых, пробковых и каштановых лесов.
Три года назад я посетил находящиеся в самом сердце этих гор развалины монастыря Шартрез-де-ла-Верн, которые произвели на меня неизгладимое впечатление. Если завтра будет ясная погода, я непременно побываю там.
Вдоль берега, от Сен-Рафаэля до Сен-Тропеза, проложена новая дорога. И по всему великолепному проспекту, вырубленному в чаще леса на красивейшем побережье, предполагается открыть зимние курорты. Первый на очереди Сент-Эгюльф.
Это очень своеобразное место. Посреди елового леса, который спускается к самому морю, во все стороны расходятся широкие дороги. Ни единого строения, только отметины на деревьях, обозначающие будущее расположение улиц. Вот площади, проезды, бульвары. Даже названия их уже написаны на металлических дощечках: бульвар Рейсдаля[13], бульвар Рубенса, бульвар Ван-Дейка, бульвар Клода Лоррена[14]. Удивляешься, почему столько художников? Ах, почему? Да потому, что Общество решило[15], как господь бог, прежде чем зажечь солнце: «Здесь будет курорт художников!»
Общество! Нигде в мире не знают, сколько надежд, риска, нажитых и утраченных состояний означает это слово на побережье Средиземного моря! Общество! Название таинственное, роковое, знаменательное, обманчивое.
Впрочем, здесь надежды Общества, видимо, сбываются, ибо уже появились покупатели из числа отнюдь не последних художников. Кое-где можно прочесть: участок куплен господином Каролюсом Дюраном[16]; участок господина Клерена; участок мадмуазель Круазет и т. д. И все же... Кто знает? Обществам Средиземноморья не везет.
Нет ничего забавнее этой бешеной спекуляции, которая приводит к катастрофическим банкротствам. Всякий, кому удалось нажить десять тысяч франков на продаже участка, тотчас покупает землю на десять миллионов, по одному франку за метр, и перепродает по двадцати франков. После этого намечают бульвары, прокладывают трубы, сооружают газовый завод и ждут покупателей. Покупатель не появляется, но зато наступает крах.
Впереди показываются башни и буйки, предупреждающие о подводных камнях у обоих берегов при входе в бухту Сен-Тропез.
Первая башня называется Сардино и указывает на подводные скалы у самой поверхности; кое-где они даже выставляют из воды свои темные макушки, а вторая носит название Бализ-де-ла-Сош.
Мы уже у входа в бухту, которая раскинулась, окаймленная с двух сторон лесистыми горами, до деревушки Гримо на высокой вершине. Над деревней высится руина старинного замка Гримальди[17], и сейчас он выступает из тумана, словно волшебный дворец из детской сказки.
Ветер улегся. Пользуясь последними порывами утреннего шквала, мы медленно скользим по заливу, словно по огромному спокойному озеру. Справа от прохода маленький порт Сен-Максим смотрится в воду, и белые домики в перевернутом отражении видны так же отчетливо, как на берегу. Напротив показывается Сен-Тропез, охраняемый старым фортом.
В одиннадцать часов «Милый друг» причаливает к пристани рядом с небольшим паровым катером. Если не считать старого дилижанса, который ночью возит почту по единственной горной дороге, «Морской лев», бывший туристический пароход для прогулок, один поддерживает связь между жителями этого маленького уединенного порта и остальным миром.
Сен-Тропез — премилая и скромная деревушка, одна из тех хорошеньких и простодушных дочерей моря, которые растут в воде, как ракушки, питаясь рыбой и морским воздухом, и производят на свет матросов. В середине порта стоит бронзовая статуя командора де Сюфрена.
Здесь пахнет рыбой и горящей смолой, рассолом и рыбачьими сетями. На мостовых, словно жемчуг, поблескивает чешуя сардинок, а вдоль стен на каменных скамьях греются на солнце бывшие моряки, старые и дряхлые. Иногда они вспоминают плавания минувших дней и тех, кого они некогда знавали, — прадедов шаловливых мальчишек, которые бегают вон там, по набережной. Кожа у них на лице и руках морщинистая, обветренная, смуглая, иссушенная ветрами, тяжким трудом, брызгами соленой воды, зноем тропиков и льдами северных морей, ибо, блуждая по океанам, они видели и лицо, и изнанку мира, и оборотную сторону всех краев и всех широт. Мимо них, опираясь на трость, проходит бывший капитан дальнего плавания, командовавший кораблем «Три сестры» или «Два друга», «Марией-Луизой» или «Юной Клементиной».
Все приветствуют его, как солдаты на перекличке, повторяя один за другим на разные лады: «Здорово, капитан!»
Мы здесь в царстве моря, в старинном городке, просоленном и храбром, который некогда сражался против сарацинов, против герцога Анжуйского, берберийских корсаров, коннетабля Бурбонского[18], Карла Пятого[19] и против герцога Савойского и герцога Эпернонского[20].
В 1637 году[21] здешние жители, предки теперешних солидных буржуа, без всякой помощи, своими силами отразили нападение испанской флотилии; ежегодно, с необычайным воодушевлением, здесь устраивают подобие этого памятного сражения, и тогда городок наполняется шумом и гамом, как во время народных празднеств средневековья.
В 1813 году[22] городок отразил и высланную против него английскую эскадру.
В наши дни он ловит рыбу. Ловит тунцов, сардинки, морских волков, лангустов, всех хорошеньких рыбок, которые водятся в этом ярко-синем море, и один кормит целую округу.
Когда я, умывшись и переодевшись, вышел на набережную, часы пробили полдень; навстречу мне шли два старика, по наружности письмоводители в конторе нотариуса или адвоката; они шли обедать, точно две старые клячи, разнузданные на короткое время, чтобы они могли пожевать овса, сунув голову в торбу.
О свобода! Свобода! Единственное счастье, единственная надежда и единственная мечта! Из всех несчастных, из всех человеческих сословий, из всего рабочего люда, из всех тружеников, ведущих непрерывную борьбу за существование, самые обездоленные — люди этого разряда.
Этому не верят. Этого не знают. Они не могут жаловаться, не могут возмутиться; им связала руки, зажала рот их нищета, стыдливо скрываемая нищета канцелярских крыс!
Они получили образование, изучали право; имеют, быть может, звание бакалавра.
Как я люблю это посвящение Жюля Валлеса[23]:
«Всем вскормленным греческим и латынью и умершим от голода».
Знает ли кто-нибудь, сколько они зарабатывают, эти нищие? От восьмисот до тысячи пятисот франков в год!
Служащие нотариальных контор, чиновники министерских канцелярий, вы каждое утро читаете на дверях вашей мрачной тюрьмы знаменитую строку Данте:
Входящие, оставьте упованья![24]
Туда входят впервые в двадцать лет и остаются до шестидесяти, и за эти долгие годы не происходит ничего. Вся жизнь протекает в маленькой темной комнате, все в той же, уставленной зелеными папками. Туда входят молодыми, исполненными сил и радужных надежд, а выходят стариками, незадолго до смерти. Богатая жатва воспоминаний, которую мы собираем в своей жизни, неожиданные события, любовь, сладостная или мучительная, опасные путешествия, случайные удачи или неудачи неведомы этим каторжникам.