Олмин — его Ваун вспомнил… И Астоса… Ванабиса. Изнуренные недоеданием, костлявые, вымытые для торжественного случая. Из женщин добрая половина беременны. Бороды у мужчин сбриты, а на щеки и подбородки нанесен темный грим, чтобы загорелые части сравнялись с ними по цвету. Бороды — что-то в этом есть от дикарства. Худые смуглые лица… скорее, озадаченные, нежели возмущенные… скорее, возмущенные, нежели счастливые. Какое им до этого дело? Тыщу лет назад они его позабыли.
Шесть лет — мало разве? Ничего общего у них с ним теперь нет.
Никогда не было.
Ему хочется развернуться и убежать; ему настолько этого хочется, аж коленки трясутся. Лучше уж гоняться за Аббатом по кишкам Q-корабля.
Лица… Ему-то на самом деле хотелось увидеть здесь только одно лицо, но этого уже никогда не случится. Он понимает это, но вспомнить деревню и не задуматься о Нивеле невозможно. Нивела нет. Он бы, как и все, улыбался, но по-настоящему, улыбкой лучились его глаза… В один прекрасный день, такой же, как все остальные дни, кто-то где-то нарушил покой пипода, и пипод, снарядив рабочую бригаду из собратьев, пошел в бой, грозно потрясая ядовитыми иглами, и угробил восьмерых парней и трех девушек. Небольшой деревеньке генераторы радиошума не по карману.
Теперь односельчане бессмысленно топчутся, мало-помалу разбредаются кто куда; огорошенные, перепуганные, понукаемые невидимыми источниками правильных наставлений, передвигающиеся так, чтобы все время находиться в поле зрения камер — герой будет радушно приветствуем друзьями детства. А изгоя никто не станет вспоминать.
Олмин весь дрожит. Ему, похоже, первому говорить. В деревне нет ни мэра, ни священника. Звание Лучшего Друга присвоено, судя по всему, Олмину.
Ироническая такая издевочка! Это Олмину-то? Олмину-дразниле? Олмину-палачу?
Олмину, что сидел у него на груди и утюжил кулаками его лицо? Олмину, что ссал ему в глаза, в то время как прочие лучшие друзья прижимали его к земле? Это был, впрочем, очень ответственный эксперимент — необходимо было выяснить, сможет ли моча перекрасить его волосы в тот цвет, который положено иметь волосам. Не смогла. Несмотря на многократные усилия. Лучший Друг? Ну, пусть.
Почему бы нет? Если разобраться, то он действительно ничем не хуже остальных как друг. Удавалось ли тебе, Олмин, когда-нибудь повергнуть меня в такой ужас, в какой ты сам повергнут сейчас?
Лица… Глоры нет среди них. Ему пообещали, что Глоры не будет. Патрулю не нужно, чтобы весь мир услышал, как голосит сумасшедшая мамаша адмирала Вауна о своих свиданиях с Господом, о непорочном зачатии, о том, что она с самого начала знала, что ее сын спасет мир. Глору увезли на лечение.
Олмин делает свою хриплую отрыжку всеобщим достоянием, затем неловко кладет трясущуюся руку Вауну на плечо, стараясь не запачкать эполет.
— Ваун! — Он облизывает губы. Он слушает наставления суфлера с глазами, буквально вываливающимися из орбит от натуги.
— Так приятно… видеть тебя… вновь. Ваун.
Пауза. Белая макушка просвечивает сквозь песочного цвета шевелюру.
Ваун стоит, ждет свою реплику, старается сохранить на лице улыбку, смотрит, как покачивается в глотке у Олмина шар распухшей щитовидки.
Негодование охватывает его — какого черта они не понимают, что, производя бустер для местных жителей, нужно принимать во внимание недостаток йода?
Его черед пока не настал.
— И здорово… — продолжает Олмин… — вернуться… тоже, Ваун… Правда?
— Это всегда счастье — вернуться домой, Олмин, — говорит суфлер в ухе Вауна.
Он пытается повторить, но слова присыхают к горлу, как кусок дерьма.
Вернуться домой — счастье? Дудки. Это кошмар — вернуться домой. Я ненавижу здесь все! Я ненавижу всех вас. Вы превратили мою жизнь в пытку.