И в награду за это мое отечество послало меня в Тир! — ответил воин полным негодования голосом.
— Твое имя, дерзкий? — спросил жрец воина.
— Потом узнаешь его, старец! Не сейчас. Отпусти римлянку или…
И он взмахнул мечом.
— Она — дочь наших врагов. Народ хочет ее смерти!
— Народ? Так пусть же знает народ, что, когда я, пронзенный вражеской стрелой, лежал на берегу Тразименского озера, эта девушка подобрала меня — живого среди мертвых — укрыла в своем доме, заботилась обо мне, как о собственном брате, выходила меня!
— Но ее выбрали для приношения! Ты не посмеешь нарушить закон, посягнуть на права Ваала-Молоха! — яростно завопил побледневший жрец. — Римлянка обречена, и теперь уже ничто не может ее спасти!
— Я не признаю этого закона. Пусть Ваал-Молох сам нам скажет, какие у него права. Но он молчит.
— Святотатец! Ты оскорбил грозного бога! Но он покарает тебя.
— Он? Пусть испепелит меня Ваал-Молох, если может! — вызывающе засмеялся воин.
Немая, испуганная, ошеломленная толпа, казалось, затаила дыхание. Еще никогда не приходилось ей слышать таких речей, и они навеяли ужас, внушили ей растерянность.
А воин в блестящих латах с грозно сверкающим мечом стоял перед статуей безобразного Молоха. И в самой его позе выражался дерзкий вызов Молоху, мстительному, кровожадному, беспощадному древнему божеству финикийцев и карфагенян.
Перед Молохом, перед его могуществом в Карфагене трепетали все, даже члены высшего совета. А воин стоял и издевался над Ваалом, и Молох молчал, будто и он испугался дерзкого вызова, брошенного ему человеком впервые за тысячелетия существования культа Ваала-Молоха.
Еще мгновенье — и вдруг воин молниеносным ударом свалил на землю вцепившегося в руку римлянки верховного жреца.
— Вспомним, как римляне при Каннах отражали атаки наших боевых слонов! Защитим же невинных! — прозвучал клич противника жреца. Его воины бросились к окружавшему статую Молоха костру, и поверх голов жрецов в надвигающихся к месту жертвоприношения боевых слонов посыпался град пылающих головней.
Толстокожие животные попятились, потом обратились в бегство, топча стоящих у них на пути, прокладывая себе дорогу в живой стене из человеческих тел.
Паника, вызванная бегством слонов, волнами пошла по площади. Толпа шарахнулась во все стороны: люди бежали, сбивая друг друга с ног, загромождая площадь здесь и там целыми грудами тел.
Не обращая внимание на то, что творилось вокруг, воин сказал словно приросшей к земле, дрожавшей всем телом римлянке:
— Спасайся! Пользуйся случаем. Идем с нами, Фульвия!
— Хирам, это ты? — воскликнула девушка.
— Тише. Не произноси здесь моего имени. Я умер для моей родины, — сказал ее освободитель, и в голосе его прозвучала тоска и горечь. Затем, обернувшись к детям, которые все так же жались друг к другу и ревели, он ласково сказал:
— Бегом отсюда! Быстро по домам. Сегодня Молох сыт. Дети бросились бежать, а Хирам схватил римлянку за руку и потянул ее за собой.
II. ПЕРНАТЫЙ ГОНЕЦ
Описанная в предыдущей главе сцена разыгралась в мгновение ока. Казалось, ураган смел с площади несметную, охваченную паническим ужасом толпу. Вместе с горожанами, которые пытались спрятаться в близлежащих домах, врывались, ища спасения, в храмы, бежали сами и были подхвачены людским потоком прислужники из храмов, жрецы, музыканты, рабы. Смело даже отряды наемников, следивших за порядком на площади, слоны, обращенные в бегство огненным дождем, смяли их ряды, потоптали солдат.
Никто и ничто не мешало теперь отступлению Хирама, спасшего римлянку. Под прикрытием выстроившихся в две колонны воинов Хирам, чуть ли не неся на руках трепещущую Фульвию, вышел на одну из боковых улиц.