Но здесь мой нос уловил лишь слабый запах, поэтому я спокойно продолжал вдыхать воздух оранжереи.
В постройке размещался склад и комнаты для работы. Вулф тут же начал все осматривать. Красицкий сказал вежливо, но твердо:
– Извините меня, но после окуривания я всегда проверяю все растения.
Вулф, пребывавший в прекрасном настроении, сразу же понял намек и пошел с ним в оранжерею. Пришлось идти и мне.
– Это холодная комната, – объяснял Энди, – следующая – теплая, за нею помещение со средней температурой. Оно примыкает к дому. Я должен
выключить вентиляцию и включить автоматику.
Вообще то, человеку непосвященному стоило бы на это посмотреть, но я привык к подобным штучкам в теплице Вулфа, так что для меня тут не было
ничего интересного.
Когда мы вошли в собственно теплицу, я увидел кое что стоящее внимания: физиономию Вулфа, когда он смотрел на «Афродиту Сендерванс» с ее
девятнадцатью отростками. Его глаза блестели от восхищения и зависти, а такую картину мне приходилось наблюдать довольно редко. Что касается
самого цветка, то он действительно был для меня новым: нечто розово коричневое ало желтое. Розовыми были лепестки с коричневыми, алыми и желтыми
разводами в центре.
– Это ваши орхидеи? – спросил Вулф.
Энди вздохнул и пожал плечами:
– Их владелец – мистер Дитмайк.
– Мне совершенно безразлично, кто их владелец. Важно, кто их вырастил.
– Я. Из семян.
Вулф просиял.
– Мистер Красицкий, я хочу пожать вам руку.
Энди позволил ему сделать это, затем прошел в соседнюю комнату, видимо, чтобы выключить остальные вентиляторы. Вулф в течение двух трех минут
разглядывал фаленопсисы, затем двинулся вслед за Красицким. Снова между ними поднялась шумиха из за фиолетовой герани и еще какой то
растрепанной метлы, усеянной миллионами маленьких беленьких цветочков. Вроде бы называлась она «Сариеса фетида». С видом знатока я понюхал
фетиду, не почувствовал никакого запаха, растер лепестки пальцами и снова понюхал. Ничего. Да простят меня цветоводы, я так и не понял прелести
фетиды! Пальцы у меня были испачканы, поэтому я отправился помыть руки в рабочую комнату.
Вернувшись, услышал, как Энди с увлечением рассказывает Вулфу, что у него имеется одно прелюбопытное растение, которое тот, возможно, захочет
посмотреть.
– Разумеется, вы с ним знакомы, это «Табучину семикандра», – сказал он, – ее иногда называют «Плеромой макантрум» или же «Плеромой
грандифлорой».
– Конечно, – небрежно бросил Вулф, хотя, держу пари, что он, так же как и я, впервые слышал эти тарабарские названия.
– Так вот, у меня есть уже двухлетнее растение, я его вырастил из отросточков. Возился долго и упорно. Оно менее двух футов высоты. Листья почти
круглые, а не овальные, очень оригинален черенок листа. Впрочем, подождите, сами увидите. Это растение сейчас я держу в темноте.
Он остановился у зеленой занавески, закрывавшей на уровне пояса все пространство от настила до земли, приподнял занавеску и нырнул под нее, так
что его голова и плечи скрылись из виду, и несколько секунд оставался совершенно неподвижным в этой странной позе. Слишком долго, как я подумал.
Когда же, наконец, вылез оттуда, нас поразило его лицо: бледное как мел, с закрытыми глазами и какое то окаменевшее.
Заметив, что я тоже намереваюсь глянуть под занавеску, негромко сказал:
– Не смотрите, не надо!.. Хотя, что же, посмотрите…
Я приподнял занавеску.
Оставаясь под настилом столько же времени, сколько и Энди, увидел все, что мне требовалось, вылез из под него, едва не ударившись головой о
доски, и сказал Вулфу:
– Там мертвая женщина.