Тогда Вулф позвонил по телефону, – тот же результат. Он позвонил еще, но и на этот раз не продвинулся ни на
дюйм вперед. Так вот и получилось, что в это сырое и промозглое декабрьское утро усталый, отчаявшийся Вулф послал меня в гараж за машиной. Когда
я подъезжал к дому, он уже стоял на тротуаре в драповом пальто, мохеровом шарфе и в шляпе, с тростью в руке. На его лице можно было прочитать
решимость во чтобы то ни стало или совершить задуманное – или умереть. Стенли, отправившийся за Ливингстоном в Африку, был ничто по сравнению с
Вулфом, едущим за Красицким в Вестчестер.
И вот Красицкий перед нами, говорит, что написал нам письмо о своем согласии приехать, и готов это сделать немедленно, сейчас. Это было ужасно.
– Я хочу сесть! – твердо повторил Ниро Вулф.
Но сесть ему так и не пришлось. Красицкий, пригласив нас войти и чувствовать себя как дома, заявил, что сам то он должен срочно отправиться в
оранжерею. Тогда я пробормотал, что нам, возможно, лучше бы вернуться в город, в свою оранжерею, чтобы сегодня же приступить к работе. Мои слова
напомнили Вулфу о моем присутствии, и он только теперь представил меня Красицкому. Мы пожали друг другу руки. Красицкий объявил нам обоим и мне
в том числе, что у него цветет сейчас «Фаленопсис Афродита», и мы можем на нее взглянуть.
– У меня целых восемь экземпляров этого сорта, – тут же ревниво сообщил Вулф.
– О, нет, – в голосе Красицкого легко можно было уловить нотки превосходства и даже снобизма. Меня это не удивило. Все хорошие садовники –
снобы. – Не отдельный экземпляр, – пояснил Энди. – Это сендерванс, у нее девятнадцать отростков.
– Боже мой! – завистливо сказал Вулф. – Я должен увидеть вашу «Афродиту»!..
Поэтому то мы и не стали входить в дом, не стали садиться, а пошли вслед за Красицким в оранжерею. Тот повел нас по тропинке, но когда мы
подошли к дому, он свернул влево, где виднелись подстриженные кустарники. Сейчас там было очень голо, но очень чисто.
У кустарников какой то молодой человек в радужной рубашке сметал мусор в канаву. Красицкий крикнул ему:
– С тебя причитается, Гас. Дождя то не видно!..
Гас улыбнулся и ответил.
– Поговори с моим адвокатом…
Как я уже сказал, оранжерея была пристроена к южной стороне дома, поэтому то мы ее и не видели, когда проезжали по дороге на машине. Покоилась
она, просторная и красивая, на каменном фундаменте, таком же солидном, как и фундамент дома. Смонтирована была из изогнутого стекла. С одного
бока к оранжерее примыкало небольшое строение с плоской крышей. Тропинка, по которой мы шли, как раз к нему и вела, но мы его обошли и подошли к
двери в теплицу.
Вся стена, в которой была эта дверь, увита плющом, сама дверь сделана из толстых дубовых досок, украшенных черными металлическими полосами. Над
дверью висел плакат, написанный красными чернилами, настолько большой, что надпись можно было прочитать за двадцать шагов:
ОПАСНО!
НЕ ВХОДИТЬ!
ДВЕРЬ К СМЕРТИ!
Я пробормотал что то вроде замечания: не слишком любезное, мол, приветствие. Вулф же, бросив мимолетный взгляд на плакат, спросил:
– Цианистый газ?
Красицкий приподнял плакат, вставил ключ в замочную скважину и сообщил:
– Цифаген. Сейчас все олл райт, вентиляция работала несколько часов. Надпись, конечно, излишне поэтична, но она была здесь, когда я пришел на
работу. Полагаю, что ее сочинила и написала сама миссис Дитмайк.
Когда мы вошли внутрь, я принюхался. У Вулфа в теплице Теодор тоже использовал цифаген для окуривания растений, поэтому я знал, что в больших
концентрациях он может быть опасен для жизни.