Иногда она могла попросить Сэмелу застегнуть ей платье, но в основном прекрасно обходилась без горничных.
Кроме того, ей было весьма приятно спать в красивейшей комнате, где, по слухам, доводилось спать самой королеве Елизавете и где теперь все потихоньку разваливалось, и даже занавеси балдахина были ветхими и порванными.
— Это невыносимо! — воскликнула Морин, когда как-то вечером, отправившись спать, они с Сэмелой обнаружили, что в ее спальне у чудесного старого елизаветинского стула сломалась ножка.
— Нужно отдать его в ремонт, — сказала она.
— Мы не можем это себе позволить, — пояснила девушка. — На чердаке есть еще несколько таких поломанных стульев, и хотя папа пытался их починить, садиться на них все же опасно.
Морин опустилась на край кровати и всплеснула руками.
— Это невыносимо! — повторила она. — Ваш дом — самое прекрасное здание, какое я когда-либо видела, и является национальным достоянием. Мы не можем допустить, чтобы он на наших глазах превратился в прах, его необходимо сберечь для потомков!
— Я знаю, — ответила Сэмела. — Я тоже так считаю, но что может сделать папа? У него нет денег, и он слишком горд, чтобы искать себе жену с богатым приданым.
Они помолчали. Затем Сэмела, словно решив, что и так сказала лишнее, вскочила и, поцеловав Морин, сказала:
— Как говаривала моя няня, «бесполезно плакать над пролитым молоком» и «чего не вылечить — надо с тем и жить».
— Может быть, это и верно, но только не для нашего случая. Здесь следует найти иное решение.
— Будем надеяться, что вы найдете его. Мы с папой пытались, но безуспешно.
Сэмела пожелала гостье доброй ночи и удалилась к себе, утвердившись во мнении, что Морин любит ее отца и единственное препятствие — в нем самом.
Когда она услышала, что он идет наверх, то прошла в своем ночном халатике в хозяйскую спальню, где граф занимал кровать своих предков и их семейный герб украшал выцветшее полотно подушек.
— Я зашла сказать спокойной ночи, папа.
— И хорошо сделала. Я только что думал о том, как мне будет не хватать тебя, когда я останусь один и тишину будет нарушать лишь писк мышей в обшивке стен.
У него был печальный вид, и Сэмеле захотелось его утешить:
— По крайней мере снаружи дом великолепен, и, глядя на него, ты будешь забывать, в каком состоянии он находится.
— К сожалению, я не могу забыть об этом. У меня от этого зрелища так же болит душа, как когда я гляжу на увечного человека, за которым нужен уход.
— Но все-таки приятнее жить здесь, чем в доме миссис Хенли, — упорствовала она. — Ее дом уродливый, помпезный, холодный, и я уверена, что Морин не чувствует себя там по-настоящему дома, как чувствуем мы.
— Он принадлежит ей, — возразил отец, — и она может позволить себе жить как хочет.
— Я уверена, что мама сказала бы, что современный комфорт очень неуютен. Дом должен быть пропитан любовью, и Прайори ценен для нас именно этим. Я уверена, что ты, как и я, чувствуешь любовь Уиннов, живших здесь веками.
Отец обнял дочку и привлек к себе.
— Я ценю твое воображение и твою умную головку, дорогая. Надеюсь, что душам наших предков, которые толпятся, по-твоему, вокруг нас, понравится то, о чем я буду разговаривать с ними, ибо больше мне не с кем будет беседовать.
— Надеюсь, — сказала Сэмела. — Когда я подумаю, что ты останешься один, мне хочется плакать, но я ничем не могу помочь. И Морин Хенли будет ужасно одиноко, и я тоже не могу ничем помочь. Дорогой папа, если я буду счастлива, то мне захочется, чтобы все, кого я люблю, тоже были счастливы!
Она обняла отца за шею и горячо поцеловала, затем выскользнула из спальни, рассчитывая, что дала ему пищу для размышлений и потому вряд ли он быстро заснет.
На следующий день, вместо сближения, Морин Хенли и отец, казалось, прилагают все силы к тому, чтобы не встречаться.