– Ты торчишь в конторе, слоняешься из стороны в сторону, витаешь в облаках, разглядываешь голую стену, рисуешь какие-то каракули, пристроив листок на коленке – словно у тебя в ушах звучат потусторонние голоса, а перед глазами проходят картины реальных событий, – и вдруг в один прекрасный день появляешься и беззаботно, любезным тоном сообщаешь: «Нужно арестовать господина кюре, это он задушил мальчика, чтобы тот не проговорился».
Юный леший, раскрывший четыре убийства, вскоре стал инспектором, а потом комиссаром, и все эти годы он по-прежнему часами что-то чертил, расправив свои бесформенные брюки и пристроив на коленях листок бумаги. И вот две недели назад ему предложили место в Париже. Он покинул кабинет, где за двадцать лет его карандашом было изрисовано все вокруг, и где за все это время жизнь так и не успела ему наскучить.
Однако как же порой ему досаждали люди! Он почти всегда заведомо знал, что именно ему предстоит услышать. И всякий раз, когда он думал: «Сейчас этот тип скажет то-то и то-то», – он злился на себя, он был самому себе противен, в особенности в тех случаях, когда ему действительно говорили то, что он и предполагал. Он по-настоящему страдал, прося какое-нибудь божество хоть на один-единственный день сделать так, чтобы случилось нечто неожиданное, а он бы ничего не знал заранее.
Жан-Батист Адамберг помешивал кофе, сидя в бистро напротив нового места службы. Понимал ли он теперь, почему его когда-то прозвали Лешим? Да, сейчас он представлял себе это несколько яснее, но ведь люди всегда несколько небрежно обращаются со словами. Он сам тоже. Абсолютно точно было одно: только Париж напоминал ему тот горный край, который, как он уже понял, был так ему необходим.
Париж, каменный город.
Здесь довольно много деревьев, что неизбежно, но на них можно не обращать внимания, просто не смотреть. Что касается скверов, мимо них лучше вообще не ходить, и тогда все вообще будет отлично. Из всего растительного мира Адамберг любил только хилые кустарники да овощи со съедобной подземной частью. Можно было сказать определенно, что комиссар не очень-то изменился с годами, потому что его новые коллеги реагировали на него точно так же, как прежние сослуживцы в Пиренеях, двадцать лет назад: так же растерянно поглядывали, так же перешептывались за его спиной, качали головами, скорбно поджимали губы и беспомощно разводили руками. Все эти живые картины означали только одно: «Что за странный субъект?»
Адамберг мягко улыбнулся, мягко пожал всем руки, сказал несколько слов и выслушал, что скажут другие, – ведь он все и всегда делал мягко. Но прошло уже одиннадцать дней, а у его коллег по-прежнему при встрече с ним появлялось такое выражение, словно им было невдомек, с существом какой загадочной породы им приходится иметь дело, и чем оно питается, и как с ним говорить, как привести его в доброе расположение духа и как привлечь его внимание. Вот уже одиннадцать дней, как в комиссариате 5-го округа все только и делали, что шептались между собой, словно оказались в щекотливом положении, из-за чего нарушилась их привычная жизнь.
В отличие от первых лет службы в Пиренеях, теперь, благодаря его репутации, все было гораздо проще. Тем не менее, это вовсе не позволяло ему забывать о том, что он здесь чужак. Буквально накануне он слышал, как старейший из сотрудников-парижан тихонько сказал другому: «Представь себе, он раньше служил в Пиренеях, это же на другом конце света».
Адамбергу уже полчаса как следовало находиться на рабочем месте, а он все продолжал сидеть в бистро напротив комиссариата, помешивая кофе. И вовсе не оттого, что теперь, когда ему исполнилось сорок пять и все его уважали, он позволял себе опаздывать на службу. Он опаздывал и в двадцать лет. Он даже родиться опоздал на целых шестнадцать дней.