Что ты в ней нашел? Перья вместо волос и пахнет птичником. И ей не мешало бы обратиться к косметологу. Алла, это птица. Она летает, и ветер дует ей в лицо. Не поймешь вас, мужчин. Сначала ты говоришь, что она женщина, теперь вот... И где ты ее откопал? В третий раз тебе повторяю - я купил ее на базаре в Калькутте! С ума сойти. Ты просто пошел на базар, вытащил деньги из кармана - ты ведь, кажется, деньги в кармане носишь, - и купил... эту мифологическую птицу. Ты хоть понимал, что покупаешь нечто сказочное? Нет. Правда, крутая штуковина? Уф! Ну тебя! Алл, ну давай выпьем. Я где-то читала про нее. Про эту птицу. Она что-то делает... Ну что может делать птица? Кстати, иди посмотри, может, как бы она в кухне чего-нибудь не наделала. Ничего она не наделает. Она не может ничего такого наделать. Она необыкновенная, ты разве не видишь? Нет. Ну, знаешь, это все равно что твой Колян или Толян купил бы себе дракона. У Толяна денег не хватит - дракона купить. Иди ко мне. Игорь! Ну что? Позвони завтра Либушу. Кому? Либушу, ну помнишь? Он ведь в этих мифах разбирается. Может, чего-нибудь посоветует. Позвоню, позвоню.
Утром Бабанову зачем-то припомнились ошарашенные лица индусов там, на базаре, когда он спросил, хорошо ли поет птица. И чего это они? - успел задаться он снова вопросом, прежде чем захлопнулась за ним с лязгом кованая решетка новых будней, отсекая слова и обещания, и клокочущий слив трудового дня всосал его с жадностью, закрутив в водовороте первостепенных и безотлагательных дел.
Возвращался он с работы донельзя измотанным и всегда со стойким ощущением, что позади не один день, а два или даже несколько. В подъезде накатывала обычно на Бабанова волна запоздалого сожаления, ибо он знал, что Алла к его приходу уже спит, а значит, прошел еще один день, прошел впустую для нее, полный тоски и маяты, - она, наверное, маялась и не знала, чем себя занять, в то время как он мог бы это как-нибудь поправить, хотя как, он не знал. И поэтому в передней Бабанов обычно уже справлялся со своим раскаянием тычками обещаний и уговоров: делать это было привычно и легко. Бабанов легко поддавался самовнушению.
Он переступил порог большой комнаты и зажег свет. Он совсем позабыл про птицу, еще не отойдя от дневных хлопот, но тотчас же вспомнил про нее, вспомнил, что она живет в его доме, потому что их взгляды опять встретились. Он впервые смотрел ей в глаза. Он впервые смотрел ей в глаза прямо, не отводя взгляда. И он понял, что в ее глазах и не могло быть никакого выражения. Он понял, что они все равно ничего не видят, и понял, что ничего и нет. Еще не было света и вод, и ничей дух не носился над волнами. А главное, не было самого Бабанова, и оставалась лишь какая-то смутная память, и они, частички, которые были когда-то Бабановым, носясь в пространстве, только с грустью вспоминали: как хорошо было быть Бабановым, как сладко жилось, и пилось, и елось, и иногда сауны с девочками, но только чтоб Алла не знала, и у Толика на даче хорошо, и все такое, эх, вот, допрыгался, летай тут, в начале времен, когда кто-то только еще раздумывает, - а создавать ли вообще мир? Давай! орали бабановские частички. Давай, говори те слова! Ну, говори же! И с ними орали другие частички, мелкой пылью носясь рядом. Их было так много, и все они хотели того же, хотели возвращения и воплощения. И тут ему вдруг стало так грустно, грустно, грустно оттого, что он понял, что кто-то так и не произнесет тех слов, и он явственно услышал мысли этого кого-то: нет уж, хватит, надрываешься, разрываешься на части, а потом никакой благодарности, одни попреки. Работы много, а толку грош, и ответственность большая. Лучше уж потом как-нибудь, устал я.