Однажды, что правда, то правда, по требованию жены он отправился в один из подведомственных ей детских садиков и начал рисовать группу ходивших в него детей. Рисовал час, потом отложил кисть, порвал холст напополам, бросил в печь, ушел в мужской туалет, где, по сведениям очевидцев, разрыдался. В историю эту никто, разумеется, не поверил, потому что распространял ее молодой воспитатель, сцепившийся по какому-то поводу с Аллой Босарт и позднее уволенный ею по обвинению в неблагонадежности. Как бы то ни было, Баранов вернулся в свою мастерскую и полностью сосредоточился на свекле и тыквах.
Примерно в это же время он начал рисовать по ночам, используя ту самую настольную лампу, которая составляла часть приданого Аллы. Они, учитывая их высокий социальный статус, уже получили отдельную квартиру, которая находилась в какой-то миле от мастерской Баранова, и поздними вечерами, что в снег, что в дождь, крепкая, но уже чуть сгорбленная фигура художника стала привычным зрелищем на практически пустынных улицах, лежащих между его домом и мастерской. Он стал очень скрытным, всегда запирал дверь на замок, а на вопросы друзей о текущей работе лишь улыбался и переводил разговор на другое. Алла, у которой хватало своих забот, разумеется, никогда не интересовалась творчеством супруга, и только на персональной выставке, открытие которой почтила своим вниманием вся интеллектуальная элита, как государственные мужи, так и деятели культуры, впервые увидела картину, над которой тот трудился все последние месяцы.
Баранов нарисовал обнаженную женщину. Но она не имела ничего общего с теми ню, что раньше выходили из-под кисти художника. На огромном и пугающем полотне для розового места не нашлось. Превалировало зеленое, того оттенка, что окрашивает небеса перед циклоном или ураганом, болезненное, мрачное, давящее на глаза. В зеленых тонах были выдержаны и сама фигура, с жалкой грудью, прямыми волосами, дряблым животом и жилистыми, но, тем не менее, влекущими чреслами, и сверкающие, демонические глаза под сурово сдвинутыми бровями. А вот на рот, пожалуй, самый жуткий фрагмент картины, пошла убийственно черная краска. Губы словно пребывали в непрерывном движении: художнику удивительно точно удалось поймать тот самый момент, когда модель забыла обо всем на свете, кроме речи, которую произносила. Рот доминировал на полотне, более того, во всем выставочном зале, бурный, мерзкий, зловонный поток риторики срывался с черных губ, и не осталось без внимания, что посетители выставки изо всех сил пытались отводить глаза от этого притягивающего взгляд фрагмента. И фон кардинально отличался от привычной для Баранова тщательной прорисовки то ли красивой ткани, то ли восточного ковра, то ли сочной листвы. Возлежала ню на фоне руин храмов и поселений под зеленовато-угольным небом. Если что и связывало картину с прошлым творчеством Баранова, так это вишня, изображенная в правой части картины. Чахлое деревцо вырвали с корнем, зеленый грибок пожирал ветви, толстая, змееподобная лиана обвила ствол, зеленые червячки лакомились незрелыми ягодами. Полотно являло собой безумие, гениальность, мощь, бедствие, печаль и отчаяние.
Когда Алла Босарт-Баранова вошла в выставочный зал, люди стояли молчаливыми группками, не в силах оторвать глаза от этого завораживающего ужаса.
- Великолепно, - услышала она шепот Суварнина, критика журнала "Серп".
- Бесподобно, - донесся до нее выдох художника Левинова, когда она проходила мимо.
Баранов стоял в углу, скромно принимая поздравления друзей, восторгавшихся его талантом. Алла в недоумении посмотрела на картину, вновь - на мужа. Тот же румянец во всю щеку, та же добрая улыбка, то же покорность в лице, тот же человек, которого она знала все эти годы.