И наконец ходики стали показывать часы и минуты так, будто принимали радиосигнал точного времени.
Лицевая сторона ходиков была из помятой пятнистой жести с остатками облезлого рисунка над циферблатом. Инки, как мог, выправил и очистил ее. На место прежнего рисунка приклеил картинку-липучку с лесным домиком, в котором светилось оранжевое окошко. Кто жил в домике, он пока не знал, решил, что придумает после…
Когда молчаливый Инки возился с часами, Марьяна несколько раз лезла с разговорами:
– Зачем ты притащил в дом эту заразу?
Инки наконец не выдержал:
– Сама зараза… Не вздумай их трогать.
– Бессовестный. Я в три раза тебя взрослее. А ты со мной, как с девчонкой на дворе…
– Не лезь, вот и не буду как с девчонкой…
– Как же „не лезь“, когда на этом утиле миллион микробов…
Они там, в своей „Орхидее“, все были помешанные на борьбе за стерильность.
– Ты их тут считала, микробов-то? – буркнул Инки.
– Вот схватишь какую-нибудь инфекцию, куда я тебя дену?
– На Хабаровскую, конечно, – сообщил Инки (на Хабаровской улице была всем известная городская больница). – Или прямо на кладбище…
– Тьфу на тебя. Чтоб ты язык прикусил…
Марьяна была рыхловатая, с пухлым лицом и в общем-то беззлобная. Инки она особенно не донимала, в дела его влезала нечасто. Кормила его, мазала зеленкой ссадины, иногда говорила (так, для порядка), чтобы садился за уроки, стирала его бельишко и порой непонятно вздыхала, поглядывая издалека (Инки чувствовал это затылком). Правда, вначале, когда поселилась в их доме впервые, Марьяна вздумала было воспитывать Инки. Он, сумрачный и усталый, вернулся после позднего бродяжничества около полуночи – с травяным сором в перепутанных темных космах и синяками на тощих икрах. Марьяна глянула сурово:
– Где болтался до такого времени? Я уж думала, пропал насовсем! Погляди на себя, бомж подзаборный, а не ребенок…
Это были скучные, стертые слова. Инки пальцами (немытыми!) брал с тарелки и отправлял в рот холодный винегрет. Марьяна уперла в бока кулаки с колечками на пухлых пальцах.
– Выбирай! Или я звоню матери и спрашиваю, что с тобой делать, или выдеру тебя сама!..
Может быть, она по правде думала, что сумеет это.
Инки придвинул белевший на кухонной клеенке валик для раскатки теста. Сказал без выражения:
– Только подойди…
– Бессовестный! Я… звоню прямо сейчас!
– Звони, звони. Все равно у нее мобильник всегда отключен.
– Ну и… тогда я расскажу про все, как только она сама позвонит!
– Вот страшно-то… А я расскажу, что у тебя ночует твой Вик.
Вик (то есть Викторин Холкин, шофер с товарной базы) был давний знакомый Марьяны. Он тоже обитал в общежитии, только в своем, для мужиков. Где им с Марьяной найти крышу на двоих? Ну и вот… Покладистый, толстогубый и белобрысый Вик относился к Инки хорошо, тот ничего против него не имел. Но сейчас Марьяна, как говорится,достала Инки…
– Свинья ты! – плаксиво завопила она. – Что ты такое врешь! Он вовсе даже… он просто засиделся до утра, потому что мы… ночью пили чай и говорили про кино. Про сериалы…
– Ага. А кровать скрипела, будто на ней три медведя…
– Как у тебя язык-то поворачивается! – Марьяна в два раза усилила плаксивость.
Инки пожалел ее.
– А я чего. Я и говорю: сидите там рядышком, спорите о всяких „Бригадах“ и „Сантах-Барбарах“, друг друга локтями пихаете, а кровать-то вся ржавая, бабушкина еще. Можно бы и потише…
– Бессовестный, – опять сказала Марьяна. Уже примирительно. – Руки бы помыл. Все в заразе…
Инки вытер пальцы о замызганные бриджи. Винегрета на тарелке все равно уже не было…
После этого Марьяна никогда не лезла к Инки с воспитательными беседами, а он делал вид, что не замечает ночных посещений Вика. Вик бывал все чаще.