Здесь когда-то давно, в детстве, он шагал на демонстрациях внутри стройных колонн под бравурную революционную музыку, держа в руках древко транспаранта или алого флага, – потом, когда демонстрация заканчивалась, эти флаги сваливались в школе в одну огромную кучу, и все с чувством огромного облегчения расходились кто куда, одни на встречу ос своими родственниками, чтобы погулять по праздничному городу, другие, если это был первомай, в компании мальчишек отправлялись на берег моря для того, чтобы первый раз в году искупаться, здесь когда-то давно, когда он еще питал множество смешных иллюзий по поводу своей дальнейшей жизни, он не один раз участвовал в демонстрациях, память о которых сохранили тротуары и растущие вдоль них деревья. Вот эти ступени ведут на гранитную трибуну: здесь стоял директор школы и немногие учителя, которые не участвовали в общем шествии, и в микрофон выкрикивали революционные возгласы, на которые бесконечная колонна людей отвечала единым протяжным гулом, срывающим с вершин высоких тополей стаи черных ворон, долго потом с карканьем кружащих в бездонном прозрачном небе. Тополей этих давно уже нет, их спилили, опасаясь, что они упадут, и кого-нибудь покалечат, или даже убьют, а небо осталось все тем же: голубым, бездонным, и безразличным к тому, что происходит внизу. Небо одинаково безразлично к тому, кто смотрит на него через тюремную решетку, или из рядов сплоченной лозунгами демонстрации, подумал он, и вышел, наконец, к арке, стоящей у самого моря. На этой арке в разные времена, в зависимости от конъюнктуры, были выбиты разные надписи, вроде того, что все граждане имеют право на отдых, все любят вождя, мудрее которого нет никого в мире, все люди равны перед законом и Богом, все имеют право на булку с маслом, на счастливое детство, на труд, процветание и достойную смерть, и где говорилось о независимости отдельного свободного государства, которое, разумеется, самое справедливое и самое гуманное в мире, а также многое другое. За последние десятилетия таких надписей на арке сменилось множество, и сейчас там тоже было написано что-то подобное, но он не стал тратить время, которого у него было не так уж и много, на чтение бессмысленных и тщеславных надписей, и решил постоять у моря, ощутив всей грудью его просторы и мощь, его подлинную свободу, и, зарядившись от него этой свободой, осуществить еще одно свое желание. Пятое. Для которого не нужны их грязные деньги.
«Боже мой,- думал он, смотря на белые гребни волн, уходящие до самого горизонта, и на виднеющиеся вдали силуэты больших кораблей, полуразмытых дымкой тумана. – Боже мой, неужели это желание пятое по счету, и мне осталось всего лишь столько же, а дальше наступит конец, и вновь желать будет кто-то другой, – тот, для кого они вновь утвердят нужный список, скрепленный подписью и большой круглой печатью?! Боже мой, Господи, они ведь берут на себя Твои функции, ведь это только лишь Ты можешь позволять что-либо людям, одаривая их то этим прекрасным миром без войн, насилия и тюрем, то позволяя убивать друг друга в войнах и дышать исподтишка через ржавые тюремные прутья свежим и вольным воздухом! Неужели Тебе не завидно, не обидно и не мерзостно смотреть на это явное воровство Твоих священных прав и обязанностей, и Ты не возмутишься, и не пожжешь их огнем с небес, в божественной ярости своей исправляя допущенную ошибку? Впрочем, я не сомневаюсь, что это именно Ты позволяешь мне сейчас дышать полной грудью, вдыхая запахи прели и йода, чище и слаще которых нет ничего в мире, и слушая непрерывные крики пикирующих вниз чаек. Спасибо Тебе, Господи, за этот маленький предсмертный подарок, и пошли, пожалуйста, к черту всех моих палачей и тюремщиков, которым там будет самое место!" От полноты чувств и свежести лежащего рядом моря у него навернулись на глаза слезы, и он, чтобы не расплакаться, и чтобы не дать повод для злорадства тем, кто за ним наблюдает, пошел дальше по набережной, твердя про себя: "Пять желаний, пять желаний, и спереди и сзади всего лишь пять желаний, словно пять чаек, летящих в разные стороны к одной той же неведомой цели!»
В конце набережной, у почтамта, он остановился, наблюдая за голубями, которых, как всегда, кормили хлебными крошками.