Не похоже было, что он там на плюс полставки, но подстраховка делу не помеха.
Над входом в отсек замигала красная лампа-вспышка, и механический голос приказал пассажирам пристегнуть ремни. Еще десять секунд, и рейсовик начал сбрасывать скорость; еще минута, и он макнулся в атмосферу, пошел падать по тысяче метров в минуту – эту цифру Хэл краем уха где-то слышал. Теперь, когда они были все ближе к земле, Хэлу стало видно, что Сигмен-сити (он назывался Монреаль, пока десять лет назад туда не перенесли столицу Союза ВВЗ с Исландии, из Рейка) не был сплошным заревом. Там и сям проглядывали темные пятна, вероятно, парковые насаждения, сбоку вилась тонкая лента реки Пророка (прежней реки Святого Лаврентия). Сделались различимы полукилометровой высоты пали Сигмен-сити; в каждом таком пали обитало с добрую сотню тысяч особей, а таких пали в самом городе насчитывалось не менее трехсот.
Посреди столицы обозначился квадрат, занятый деревьями и казенными зданиями на полсотни этажей, не больше. То был столичный университет, где работал Хэл.
На жил Хэл Ярроу в близлежащем пали, и, выбравшись из рейсовика, он толкнулся на дорожку, катящуюся именно туда. И, как удар, ощутил то, чего не замечал прежде. Пока не побывал в заповеднике Гудзонова залива. Толпу, плотно сбитую, наседающую, готовую сбить с ног, дурно пахнущее месиво из людей.
Месиво зажало его, не желая видеть в нем нечто большее, чем еще одно тело, еще одну безликую особь, скоропреходящую помеху на пути к назначению.
– Сигмен великий! – пробормотал он. – Оглохнуть бы мне, ослепнуть, отупеть! Не знать бы! Ведь я же их всех ненавижу!
Бросило в жар от срама и чувства вины. Он сторожко зыркнул на лица тех, кто оказался поблизости: не замечены ли ненависть, вина и раскаяние у него на лице? Не замечены, не могли быть замечены. В давке он был просто еще один такой же, разве что требующий чуть больше сдержанности при отирании, поскольку спец. Но и то не здесь, не на дорожке, не на самом стрежне потока плоти. Здесь он был просто еще одна упаковка: кровь да кости, скрепленные на жилах и обернутые кожей. Такой же, как все, а стало быть, никто.
Потрясенный этим внезапным открытием, Хэл шагнул с дорожки. Хотелось убраться с глаз долой, а то тянуло упасть на колени и оправдываться. Или бить, бить, бить.
В нескольких шагах от дорожки над ним навис пластиковый козырек-губища пали No 30 «Университетское жилтоварищество». В этой пасти было не легче, хотя порыв оправдываться быстро сплыл. Пропал резон кому-то знать, с чего он вдруг так завелся. Никто не заметил того, что было так ясно написано у него на лице, выдающее с головой.
«Что за чушь в голову лезет! – выговорил он себе и прикусил при том губу. – Те, на дорожке, наверняка ничего такого не подумали. Кроме калек по этой части, испытавших на себе. А кто они такие, эти калеки, чтобы на меня пальцем тыкать?»
Теперь он был среди своих, среди мужчин и женщин, одетых в пластиковые в клеточку балахоны спецов с эмблемой в виде крылатой пяты на груди слева. Единственная разница между мужчинами и женщинами была та, что женщины носили балахоны до полу поверх брюк, сетки на волосах, а некоторые – чадру. Чадра попадалась не так уж редко, но явно выходила из обращения. Этот обычай блюли женщины постарше или молодые почитательницы старины. Когда-то бывшая в почете, чадра стала признаком старомодности. Хотя по правдомету время от времени возносили ей хвалы и оплакивали ее закат.
Хэл перемолвился кое с кем на ходу, но в долгие разговоры не встревал. Еще издали он приметил доктора Ольвегссена, декана своего факультета. При – остановился: а вдруг Ольвегссен пожелает поговорить с ним. Но приостановился лишь потому, что доктор был здесь единственным, кто мог сделать Хэлу замечание за непочтительность.