Она и замуж-то вышла, чтобы сбежать от сбрендившего отца, у которого после смерти матери Лалы стала активно проявляться истерическая психопатия. Недееспособным объявить его было нельзя, но жить с ним с каждой минутой становилось все более мучительно. Практически невозможно. Анатолий Николаевич замечал дочь тогда, когда на кухне вырастала пизанская башня из немытых тарелок, заканчивался хлеб или молоко. В остальном он упорно ее игнорировал. В случае нужды, пожевывая мясистые губы, он нехотя цедил:
– Девочка, будь любезна, принеси отцу хлеба. Тебе не кажется, что ты непростительно неаккуратна в этом вопросе? Кстати, тебе постоянно звонят какие-то мужики с неприличными голосами мартовских котов. Попроси их более не звонить на наш номер.
На все возражения Лалы он покачивал головой и, нарочито растягивая слова, говорил:
– Запомни, девочка, ты здесь никто. Квартира записана на меня, а я ее могу завещать, кому пожелаю. От твоего поведения будет зависеть твое будущее. Не шути с этим. Я мог бы выразиться более жестко, но надеюсь, ты поймешь мысль, кою я пытаюсь до тебя донести. Я еще не стар и могу составить счастье какой-нибудь милой молодой женщине, а буде она окажется достойной, то и завещание составить соответствующим образом.
Лале некуда было идти. В то время она еще не зарабатывала столько, чтобы снять квартиру. Ей приходилось терпеть. Тогда она одной из первых обзавелась мобильником, чтобы ощутить хотя бы иллюзию свободы. Ей казалось, что отец следит за каждым ее шагом, не только подслушивает ее разговоры, но и постоянно подсматривает за ней. Чудилось, что он стоит за дверью, когда она моется, чистит зубы, сидит на унитазе, переодевается на ночь… Даже шелест ночной рубашки порой звучал для нее оглушающе. Лала боялась узнать правду и, тихо подкравшись, рывком открыть дверь – вдруг это правда? Тогда что? Смотреть с отвращением в его светлые, расплывшиеся за бифокальными линзами, медузообразные глаза? Молча закрыть дверь? Но эта непонятность их акустического сосуществования стала навязчивой фобией, душащей Лалу, мешающей жить…
Бывало, она подолгу стояла в оплывающем свете тусклых фонарей и смотрела на зашторенное окно, за которым иногда мелькал силуэт отца. Она помнила его другим: веселым, добрым, качающим на коленях и подбрасывающим вверх свою Лалочку. Его крепкие руки бережно и надежно держали дочку за подмышки… То время безвозвратно ушло. Надо было думать о настоящем.
Отец все чаще промахивался мимо унитаза. Девушка подозревала, что нарочно. Она тщетно пыталась оправдать родного человека, но с каждым днем ей удавалось все хуже. Она не делилась проблемами с подружками, предпочитая держать всё в себе, а девчонки подозревали ее в непомерной гордыне и потихоньку отдалялись.
Когда мать умерла от рака желудка, Лала училась в восьмом классе. Тогда ей показалось, что мир несется с бешеной скоростью в пропасть. Одна смазанная от слез картинка сменялась другой, такой же расплывчатой и несуразной. И Лала заскользила с этим миром в такт. Сначала встречаясь с парнями на несколько лет старше, потом попробовав алкоголь и табак… Хорошо еще, что ей хватило ума отказаться от заманчиво искрящегося, как снег, белого порошка, любезно предложенного очередным кавалером на очередной тусовке. Именно тогда она взяла себя в руки и оборвала практически все свои контакты. Отец стал вести себя неадекватно, хотя и регулярно ходил на работу. Лала поняла: надо поступать в институт, делать карьеру, зарабатывать… Тогда она вырвется из клетки, и ей перестанет мерещиться всякая чушь, и она не станет законченным неврастеником. Ей необходимо научиться быть жесткой, циничной и сильной. Она должна выжить. А огребать очередные проблемы будут другие. Неудачники. Не она.
Она больше не хочет жить воспоминаниями. Да и что там было хорошего? Ничтожные крохи бедных удовольствий вроде отдыха в Крыму, когда они с мамой собирали абрикосы-падалицу прямо на деревенской улочке, ведущей к морю, а потом варили варенье, отмахиваясь от настырных ос с их агрессивно раскрашенными брюшками? Соседские бабки брезгливо пялились на эту картину, иногда покрикивая на приезжих, мол, нечего собирать, не их это добро. Лала удивлялась, потому что видела, как те же самые подгнившие, сочившиеся янтарным соком плоды лениво подбирали мягкими губами проходившие мимо овцы. Мать объясняла, что тетки таким образом самоутверждаются, чувствуя себя выше нахальных москвичек, якобы падких на чужое. Им же невдомек, что москвички наскребают последние гроши на незамысловатый отдых в сараюшке без удобств, с вонючей дырой-туалетом и жестяным умывальником, прозванным в народе "Подай, Господи"…
А их походы в "Детский мир" перед началом учебного года? Толпы людей, многочасовые очереди и всего только удовольствия – подтаявшее ванильное мороженое в вафельном рожке, начинающем почти мгновенно открывать свое днище с угрозой вывалить содержимое прямо на затертый миллионом ног и расчерченный царапинами пол.
Или долгие и нудные этюды, стучащие по черно-белым клавишам непослушные разбегающиеся пальчики, с трудом дотрагивающиеся до зубов страшного черного чудища с раскрытым зевом? Слава богу, когда Лала сломала руку, поскользнувшись на обледенелом крыльце подъезда, мучения прекратились. Потом идея музыкального образования плавно сошла на нет…
Мать с отцом героически выживали, встроясь в советскую систему незначительными шестеренками, и тупо выполняли свою работу. На незалеченный пук болезней обращать внимание было некогда. Кольнет ли сердце, потянет живот, скрутит поясницу – таблеточку анальгина, лишний часок сна – и опять по строго заведенному распорядку с утренней зарядкой, ежевечерними новостями, воскресной газетой…
Лале казалось, что отец как-то растерялся и перестал понимать, как жить, не только после смерти матери. Страшное слово "перестройка" сбило его с нужной орбиты, сместило все ориентиры, нарушило непоправимо и чудовищно привычный уклад, украло его. Изменившаяся картина мира показывала, что ему более нет места в этом новом и незнакомом пространстве. Истерическая психопатия – защита организма от ненужной и невозможной правды. Что делать живому существу, если оно лишнее? Инструкций нет, каждый изобретает их самостоятельно, а ответственность вместо привычных указаний – слишком тяжкий груз…
Конечно, отец и раньше устраивал подобные спектакли, чтобы ощущать себя в центре внимания. Присущий ему инфантилизм не позволял добиться сколь бы то ни было значимых результатов, но желание выглядеть лучше всех разъедало изнутри. Он мог распсиховаться по любому поводу: от немытой тарелки в раковине до болтающейся пуговицы на пиджаке – и не принимал никаких доводов. Мог хлопнуть дверью и уйти ночью гулять, мог неделю ни с кем не разговаривать, лишь абстрактно обращаясь с монологами к неодушевленным предметам, но при всем этом всегда контролировал свое поведение и великолепно знал, на ком можно испытывать свои эскапады, а на ком – нет. Учет ситуации и "игра на зрителя" выверялись точно. У него быстро чередовались симпатии и антипатии, что хорошо было заметно по его размышлениям о политических партиях и их руководителях, а также по друзьям семейства. Именно поэтому последние часто сменялись, а потом перестали появляться вовсе. Внешняя его доброжелательность на первых порах вводила в заблуждение новых знакомых, но постепенно внутренняя холодность и отчужденность проявились во всей красе. Волевые аномалии личности отца выявились в его повышенной внушаемости и самовнушаемости. Стоило кому-то посулить, что некий поступок (будь то покупка новой сковороды или массажного кресла) изменит всю его жизнь, превратив ее в сказку, отец тут же "ловился" на обещания и готов был приобрести данную вещь за любую цену. Конечно, потом, позже, он костерил продавца на все лады, но ничему не учился, выводов не делал, и ситуация повторялась снова и снова.
После смерти матери Лалы положение обострилось еще больше. Трезвую оценку действительности полностью вытеснили выдумки, порой по-детски беспомощные и глупые. Грань между реальностью и фантазией размывалась, поведение становилось все более агрессивным.
– Лаличка, зайка, как ты там? – внезапно прервал поток размышлений Евлалии голос на автоответчике.
– Здесь я, Марта, здесь, – Лала схватила трубку как утопающий соломинку.
– Я вот подумала, не махнуть ли нам на "день красоты" в наш любимый салон на Маросейке? Что-то я устала зверски, на работе полный нон-стоп.
– Давай. Мне тоже не помешает. Во сколько?
– Я с ними уже созвонилась на всякий случай. Нас ждут. Как насчет через два часа прямо там?
– Заметано. До встречи.