А впрочем, надо вопреки всему взять и подойти. Сделать вид, будто все у меня в полном ажуре – я беззаботен, доволен собой, всегда рад новому знакомству. Как прежде. Ведь говорят же психологи, что если в самом дурном состоянии начать через силу улыбаться, то можно обмануться и почувствовать себя лучше.
Что ж, приосаниваюсь и бесшумно приближаюсь к загадочной пассажирке.
– Вас выгнали из вашего купе? – интересуюсь участливо и слегка иронично.
Она поворачивается ко мне, смотрит отстраненно – округлое лицо, лучистые, как у кошки, глаза.
– Вы клеитесь ко мне или просто от скуки ищите собеседника? – отпускает колко.
– А что было бы для вас предпочтительнее? – не отступаю я.
– Ни то ни другое. Я не хочу ни знакомиться, ни беседовать.
– Тогда я просто молча постою рядом. В качестве фона.
Смеряет меня взглядом.
– Настырный экземпляр… Впрочем, для мужчины не такое уж вредное качество. Сигареты нет?
Вообще-то я не курю, но это не препятствие: возвращаюсь в купе и изымаю у Мишки несколько сигарет и зажигалку.
Знакомство продолжается в тамбуре среди металлического лязга и кисловатого запаха железа.
Она, минуту назад не желавшая беседовать, курит, смотрит в мутноватое стекло и говорит, говорит.
Она развелась с мужем, с которым не прожила и двух лет, комнатенку экс-супруга разделить оказалось невозможно, и теперь она с дочкой уезжает из Питера к матери в провинциальный городок. Дочка в эти минуты спит в купе.
(Крушение личной жизни, как видно, не такое уж редкое явление.)
– Я достала сегодня свои свадебные фотографии… зачем только тащу их с собой?… Хорошо, что в купе, кроме меня и Юли, никого не было… Я так хохотала! Я ржала! Со мной чуть истерика не случилась. Я говорила себе: "Маринка, и это ты? Ты же не совсем дурочка, как же ты не видела, насколько это смешно – ты и он?" – она выразительно потрясает в воздухе сигаретой. – Как-то я собралась и зашла к нему с дочкой – мы с ней жили временно у подруги. Надо было видеть его физиономию. Он так растерялся!.. Он просто обалдел. Он ну никак не ожидал! Мне стало его даже жалко, и я говорю: "Я вижу, ты не готов к такой встрече. Давай мы с Юлей зайдем к тебе через неделю". А через неделю обалдела уже я. В тот первый наш приход в комнате был бардак, а у самого – вот такая щетина, – Марина приставляет к подбородку палец. – Теперь он был в костюме. Новая люстра с какими-то цепями, на стене какие-то поганки – украшение, новенький палас на полу, еще магазином пахнет. Аппаратуру свою дебильную продал, купил телевизор. Ему ж надо показать, чего он достиг в жизни. А достаток – для него и есть вершина. Показал сберкнижку – раскрытую, фамилии не видно – с двадцатью тысячами. "Это, – говорит, – я положил на Юлю". Дачу купил – тоже, мол, запишу на Юлю. Но я-то знаю, что ничего этого Юля не увидит, и книжка наверняка не на нее, надо знать его сущность. Но ему не понять, что нам всего этого и не надо, что он меня этим не купит. Он привык судить о людях по себе.
Она умолкает на время, как будто давая мне возможность посочувствовать бедному мужику: так старался произвести впечатление, а может, и вернуть ее надеялся, но за два года не просёк свою жену – что ей надо. В общем, такой же пень, как и я.
Марина невесело вздыхает:
– Но я тогда поступила неправильно. Он говорит: "Хочешь сухенького?" Я отказалась. Сослалась, что устала и голова болит. Я и вправду устала, и голова вправду болела. Но это была ошибка. Не надо было его обижать, хотя бы ради дочки. Все же у ребенка должен быть отец, пусть и на стороне. Уже когда отказалась, увидела на подоконнике два великолепных хрустальных фужера. Два! Новеньких! Рядышком стоят. Массивные. А "сухенькое", наверное, за занавеской… Занавески тоже, кстати, сменил… А когда я отказалась, он губы поджал, понял, что я человек конченый. "А ты, – говорит, – постарела. И вообще, у меня, – говорит, – столько девок! А у тебя, наверное, свои мужики?" Я молчу. Какие у меня мужики? Юлька, работа, стирки, глажки… Спрашиваю: "А дочку ты больше не хочешь видеть?" – "А зачем? – отвечает. – Я ее уже увидел. Ничего в ней моего нет, твоя порода. И вообще она, может, не от меня".
Марина просит еще сигарету и какое-то время молча курит. Потом взглядывает искоса:
– Знаешь, что я тебе скажу… Ты только, пожалуйста, не обижайся. Я сейчас на мужиков смотреть даже не могу. Их просто нет. Ты первый, с кем захотелось поговорить. Ты располагаешь к себе. А может, меня просто достало это одиночество, – и она смотрит на меня как-то по-особенному, точно обнаружив в облике собеседника новые черты (о, как мне знаком этот взгляд!..).
Я понимающе, проникновенно поглаживаю ее плечо. Она не отстраняется, не убирает мою руку, она даже подается немножко мне навстречу. Тогда, стоя сбоку, я одной рукой приобнимаю ее за талию и, когда она опять ко мне поворачивается, целую в сочные губы.
– Федя… Какой ты… Ну все, отойди, оставь меня одну. Мы с тобой совсем незнакомы.
Она вся зябко ежится и подрагивает.
– Учти, я заводная. Потом сам рад не будешь. Давай будем хорошими… Там Юля… Я не хочу быть плохой.
Она говорит это, стискивая зубы, и зубы ее, кажется, вот-вот начнут выбивать дробь. И дышит она, как дышат при невероятной стуже. Я сжимаю ее крепче, но в этот миг клацает ручка двери и в тамбур протискивается пучеглазый толстяк в мокрой от пота майке, с сигаретой за ухом. Марина порывисто отстраняется; словно проснувшись, удивленно смотрит на меня. Затем поворачивается и идет внутрь вагона. Видно, как она отодвигает дверь соседнего с нашим купе и, оглянувшись на мгновение, скрывается за ней.
За окном текут, густея, сумерки. Я лежу на своей полке, ощущая, как внутри меня сгущается еще более беспросветная темень. Темень одиночества. Коллеги тоже укладываются, вяло бубня. Мне вдруг приходит в голову, что, быть может, как раз за моей стенкой лежит, также на верхней полке, эта "заводная" женщина Марина. И если бы сейчас каким-то чудом исчезла разделяющая нас символическая перегородка – мы оказались бы лежащими рядом, словно на супружеской постели. Возможно, она думает в эти минуты о том же и так же, как я, не спит. И, наверное, долго еще не сможет заснуть. Как долго не смогу заснуть я. Каждый со своим грузом и со своим одиночеством…
– Кириллыч! – доносится снизу голос шлиховщика Мишки. – Я без ста грамм не засну… Говорил же вам: мало взяли.
Начальник не отвечает.
Счастливчик, думаю я про Мишку, ему достаточно ста граммов…
Скрипит, покачиваясь, вагон, гулко перестукивают колеса, болезненно отдаваясь в голове. И снова наползают воспоминания.
Мы с Аней на крыше
Перед тем мы выпили вина. Настроение у меня было удалое. Через отворенное окно мансарды я выбрался на козырек и помог выбраться девушке, с которой едва познакомился, суля ей необыкновенные виды ночного Питера с высоты птичьего полета.
Крыша сдержанно покашливала и неодобрительно вздыхала под нашими ногами. Она была весьма замысловатой – с множественными выступами, башенками и трубами.
Я как будто вновь ощущаю влажный ночной ветерок, каменный запах города и холодные цепкие Анины пальчики, ее бледное лицо и колышущиеся пряди светлых волос. Совсем рядом, озаренный, мерцал строгий зеленоватый Исаакий.
Неожиданно в сплошной темной синеве туч родился глаз с полуприкрытой радужкой бледной луны. Словно кто-то неведомый и могущественный с интересом посматривал на нас с высоты. Но через минуту глаз сощурился, и остался лишь розовато-желтый влажный мазок.
Я о чем-то долго говорил своей спутнице, громко восторгался красотами города, его крышами (ведь это особый, почти сказочный мир, невидимый с земли). Затем усадил ее на какую-то жестяную приступочку, а сам присел рядом и, едва удерживаясь на откосе, стал целовать ее ноги в темных колготках. И моей хмельной голове воображалось, будто я целую мулатку.
Целовал и съезжал вниз, до края, до хлипкой, скорее, символической оградки. Взбирался снова и снова съезжал. А у Ани в глазах при этом чередовались испуг и сдержанная радость (впрочем, радость тоже с примесью испуга). Потом ей стало зябко, и я героически сбросил с себя рубашку (несмотря на Анины протесты).
…Если бы я мог вернуться туда, в самое начало нашей истории – я бы в дальнейшем повел себя иначе, и, возможно, мы избежали бы того, что случилось после…
Глава 5. ДУШЕВНАЯ МУТЬ
Переваливаясь с боку на бок, груженая вахтовка (гибрид автобуса с грузовиком) движется по разъезженной когда-то, а ныне высохшей, как хлебная корка, дороге. Часа через три подъезжаем к месту, обозначенному на карте несколькими крохотными черными прямоугольничками с надписью: "Хутор Кочкарский".
"Вот оно, место моей добровольной ссылки", – мысленно произношу я. Здесь я буду одиноким и независимым. Не хочу больше зависеть – ни от других людей, ни от событий, ни от своих эмоций. Я буду лишь беспристрастным наблюдателем.
Весь хутор – три дома, два из которых, просевших и обросших до окон коноплей и крапивой, явно не жилые. Третий оброс травой не так густо и не со всех сторон. В его высокие массивные деревянные ворота, вернее, во врезанную в них дверь, Колотушин стучит массивным железным кольцом, заменяющим звонок. Ответом ему – гробовая тишина. Ворота – как в крепости: установлены на могучих четырехгранных столбах и увенчаны бурой жестяной крышей во всю их длину. Они выглядят добротнее самого дома.
Вокруг, насколько хватает глаз, – ни единой души. Однообразные белые облака шеренгами замерли над всхолмленной просторной степью с разбросанными по ней лесными массивчиками (колкбми).
Наверное, здорово родиться и жить в таком месте, невольно подумалось мне. Тогда, очевидно, и характер, и судьба будут такими же ровными и безмятежными.