- Ну что ж, было дело, не отрицаю… - хмыкнул Вадим, скользнув по ней оценивающим и уже совсем не досадливым взглядом. - Внешнее сходство с той актрисой у тебя определенно имеется, этого, как говорится, не отнимешь… Но, повторяю, ты совершенно зря стремишься использовать ее манеры, тебе до нее далеко! У тебя… экстерьер не тот. Сходство есть, а изюминки нет… Интересно, отчего это твоей маме вздумалось в свое время назвать тебя Барбарой? Для тех времен имя вообще экзотическое. Надо же думать про последствия, когда даешь имя ребенку…
Он вздохнул и замолчал, будто искренне огорчился отсутствием в жене той самой изюминки, отделяющей ее от киношного образа. Бася тоже молчала, стояла, зажав нос дрожащими пальцами, пытаясь удержать рвущиеся наружу судорожные всхлипы. Нет, не удержать… Знала она за собой такой грешок - если уж скопилось внутри унижение, обязательно слезами наружу вырвется. Такое вот свойство организма. Плохое, наверное. У других унижение вызывает правильные эмоции: от взрыва ущемленного достоинства к ярости и гневу, а у некоторых и до рукоприкладства, бывает, доходит, а у нее - только слезы. И вот в чем парадокс! Ладно бы организм этими слезами от унижения очищался - так нет ведь. Все там, внутри, остается. А это - плохой признак. Потому что накопление обиды ни к чему хорошему в семейных отношениях в принципе привести не может.
Снова громко всхлипнув, она вдохнула в себя воздух с жалким писком. Вадим, будто очнувшись, посмотрел на нее с удивленной досадой, даже головой мотнул слегка, изображая, очевидно, что-то вроде запоздалого вежливого раскаяния. Потом ласково дотронулся до ее плеча:
- Ладно, ладно, прости. Ты права - я действительно виноват. Надо было позвонить с вечера, предупредить, что вернусь поздно.
- Четыре утра - это поздно? По-моему, это рано. Ты вернулся рано утром, Вадим.
- Ладно, не придирайся к словам. Скажи лучше - который час?
- Половина… де… девятого… - снова сильно всхлипнув, тихо прошептала она.
- Сколько?!
- Половина девятого.
- Как - половина девятого? Не может быть! Бася, черт тебя подери, почему ты меня не разбудила?
- Так я подумала… Если в семь часов разбужу, ты не выспишься… Сам же говоришь - день трудный…
- А я тебя что, просил об этом думать? Я же сто раз просил тебя будить меня по утрам в одно и то же время! В семь часов, и не позже!
- Извини. Я хотела как лучше.
- А не надо хотеть, как лучше! Не надо делать того, о чем тебя не просят! У меня сегодня, между прочим, на девять часов совещание с проектировщиками назначено… А где мой мобильник? Бася, черт тебя подери, куда ты унесла мой мобильник?!
- Да не видела я твоего мобильника… Говорю же, ты пришел под утро, и я…
- Бася, про утро я уже слышал. Мне достаточно одного раза. Надеюсь, ты не собираешься мне именно сейчас еще и ревнивую истерику закатить? Если собираешься, то давай быстрее, у меня времени в обрез…
Все это он произнес раздраженной скороговоркой, ощупывая карманы висящего на стуле пиджака. Потом вскинул на нее злые глаза:
- Ну, давай, чего ты замолчала? Ревнивая истерика будет?
- Нет, не будет. Ты же знаешь, зачем спрашиваешь? По-моему, я ни разу…
- Да знаю, знаю… - перебил он ее, извлекая из внутреннего кармана мобильник и торопливо нажимая на его кнопки, - все знаю, не продолжай. За десять лет супружеской жизни - ни одной истерики. Можешь себе медаль на грудь повесить. Можешь еще и коня на скаку остановить. Хотя это про русских женщин вроде сказано, а ты у нас под полячку работаешь… Но ты тоже все можешь, знаю. За то и ценю. Только вот разбудить вовремя не можешь…
Прижав к уху мобильник, он весь обратился в слух и даже выставил вперед ладонь, будто упреждая ее ответную реплику. Хотя она и не собиралась подавать никакой реплики. Потому что - чего тут ответишь? Это ж понятно, что любая ответная реплика вызовет еще большее раздражение, только и всего.
- Вадим… Тебе чай или кофе сделать? Лучше кофе, наверное, - опустив глаза долу, тихо произнесла она. - А завтрак уже на столе, я все приготовила…
Вот тебе - ответная реплика. Получи. Потому что истерики - уж точно не дождешься. Потому что ты меня - по правой, а я тебе - левую. Получи. Съешь мое самоуничижение с хлебом и маслом, отравись гадостью собственного хамского эгоцентризма. Что, не вкусно?
Оторвавшись на секунду от трубки, Вадим и впрямь глянул на нее весьма виновато, и сник, и даже моргнул растерянно, но уже в следующую секунду отвлекся, встрепенувшись долгожданным ответом вызываемого абонента.
- Маша! Ну где ты ходишь, почему трубку не берешь? Да дома я, дома, ничего со мной не случилось… Нет, совещание отменять не надо, я сейчас приеду! Да понял я, что ты звонила! Давай придумай что-нибудь, развлеки их… Откуда я знаю как? Ну, приятным разговором, душевными песнями… Русскими народными, какими! Соберись, Маша, соберись! Вспомни, что ты секретарь с высшим образованием! Да, еще Воронину напомни, чтобы он всю документацию в пристойном виде подал, не как в прошлый раз… Ну, скажи, что я уже еду, что в пробке стою…
Продолжая давать наставления секретарше, Вадим быстро прошел в ванную, и она торопливо метнулась на кухню, чтобы сварить обещанный кофе. Надо быстро, быстро… Турку - на плиту, омлет - в тарелку, сверху зеленью присыпать, из холодильника минералку достать… А, еще салфетки! И хлеб, хлеб в тостер запихнуть… Черт, кофе сейчас убежит!
Нет, не успела она кофе спасти. Да и незачем уже было. Хлопнула громко входная дверь - ушел… Кофейная лужица нагло завоевала все пространство плиты, горьковатый запах наполнил кухню, сильно запершило в горле - то ли от запаха, то ли от подступивших слез. Что ж, наверное, теперь и поплакать можно вволю. Хотя - нет! Из Глебкиной комнаты музыка слышна, проснулся, значит. Сейчас выйдет сюда, к ней, на кухню. Нет, не надо, чтобы он видел ее слезы…
Метнувшись в ванную, она закрыла дверь, постояла немного, запрокинув лицо вверх. И в самом деле - нервы стали ни к черту, никак эти слезы быстро не остановишь. Текут и текут. А главное - это противное дрожание из организма не уходит, колотится в руках, в груди, в горле. Ничего, сейчас она умоется, постоит еще немного, и все пройдет.
Открутив кран с холодной водой, она плеснула в лицо пригоршню, потом еще, потрясла головой, еще плеснула. Медленно распрямившись, посмотрела на себя в зеркало. Результат, надо сказать, плачевный получился - лицо мокрое, красное, в глазах свежая обида плещется. Сейчас поплещется немного и стечет в большое озерцо прижившейся в организме униженности. Вот так вот - озерцо есть, а необходимой изюминки - нет. И внешняя похожесть на польскую актрису есть. А изюминки - нет! Прав Вадим. Да и от похожести этой - какой толк? Ну да, лицо тонкое, нервное, и волосы светлые, и даже загибаются концами вверх, как у нее, там, в кино. Сами по себе загибаются, от природы. А изюминки-то - нет! Потому и есть она всего лишь Барбара Брылина, а не Брыльска. Вернее, раньше была Барбарой Брылиной, сейчас по мужу Потапова…
- Мам… Ты в ванной? Ты чего там, плачешь, что ли? - вздрогнула она от басовитого, петухом ломающегося голоса Глеба. - Выходи, мам…
- Да, Глебушка, иду! - воскликнула она бодренько и даже заставила себя улыбнуться в зеркало. - Сейчас завтракать будем, Глебушка! Иди на кухню, я сейчас…
Промокнув лицо полотенцем, она торопливо припудрилась, встряхнулась, распрямила плечи. Нет, не надо Глебке знать про ее слезы. У него сейчас возраст такой - особенно на всяческие переживания падкий. Как говорит Вадим, пубертатный. Нельзя его травмировать. Хотя черт его знает, может, и наоборот… Кто в этих педагогических дебрях разберется? Вот если бы она, к примеру, родной матерью ему была, то, может, и знала бы, а так… По возрасту она больше ему в старшие сестренки годится, чем в матери. На улице, когда рядом идут, прохожие явно на них смотрят как на молодую пару. Глебка - он же акселерат, в свои пятнадцать этот увалень на все двадцать выглядит, а она в свои двадцать восемь как была пигалицей, так ею и осталась. На девочку-подростка похожа.
Телевизор на кухне говорил уже громко, буйствовал красками, вовсю распоясавшись. Видимо, Глебка щедро прибавил звуку. На экране вместо улыбчивой утренней дикторши хозяйничал шустрый молодой мужик в веселеньком фартучке и поварском колпаке. Помешивал что-то в кастрюльке, косил одним глазом на камеру и тараторил без умолку: "…А поскольку, господа, мы стоим на пороге миллениума, это блюдо нам вполне подойдет и для новогоднего стола…"
- Нет, мам, ты только послушай! На каждом канале они только и делают, что трещат про этот миллениум! Если не так, то сяк! Договорились, что ли? Волну гонят, ага?
- Это ты точно сказал, Глебка. Именно волну и гонят. Да выключи ты его, давай позавтракаем спокойно!
Глеб послушно потянулся за пультом, и в следующую секунду среди опустившейся на кухню тишины раздался ее громкий запоздалый всхлип. Черт его знает, как так получилось. Сам по себе вырвался, на вдохе. А сама виновата! Если б мужик в телевизоре продолжал тараторить, Глебка и не услышал бы…
- Так. Опять, значит, плакала. С отцом ссорились, да? Чего он на тебя наезжал?
- Нет, Глебушка. Он не то чтобы… он… он…
- Да ладно, я же слышал! Еще и к имени твоему привязывался! А правда, почему тебя так интересно назвали - Барбарой? Я никогда не спрашивал…
- Да ничего интересного, Глебка. Просто моя мама так захотела. Ты же помнишь мою маму?
- Ну да. Ты меня маленького к ней в гости возила. Я помню. Я ее звал - бабушка Фрося. Она мне каждый день пирожки пекла и козьим молоком поила. Мы с ней ходили, я помню, на эту козу смотреть. Она была настоящая, беленькая такая. Машкой звали. Мам, а Фрося - это значит Фекла, да?