Лариса – пожилая девушка тучно наружности и обширного бюста, представляла собой кремообразное тело, цвета платья невесты – девственницы, с пробивающимися на голых икрах, словно пиявки, черными точечками – отрастающими волосками. Ей было вечно двадцать девять. Причем это вечно, распространялось не на будущее после двадцати девяти, а на прошлое. Работать она у меня начала, когда ей было девятнадцать, но и тогда она была пожилой, двадцати девяти летней старушкой с потускневшими от недотраха глазами и порозовевшими от смущения щеками. Но, несмотря на свой отвратительнейший вид, олицетворением которого были серые юбки и синтетические блузочки с плечиками, Лариса была наилучшим, так сказать "доставщиком", моих клиентов до пункта их назначения. Она была замечательным работником, знала хорошо свое дело, и казалось, простаки родилась именно для этой работы.
Не знаю, откровенно говоря, зачем я постоянно (раз в неделю уж точно) устраивал себе выходной день, ведь больше всего меня угнетало безделье, которое порождало в моей голове, ужасную потребность и возможность осознания, ужасающей меня действительности. Это осознание, было маленьким пушистым троллем, ярко зеленого, кислотного цвета. Передвигался он на тоненьких ножках, переваливаясь с одной на другую и цепляясь коготками трехпалой ступни в кору моего головного мозга. У него была ехидная, злобная кривая ухмылка и прищуренный взгляд. На голове у него росли три волосинки цвета выцветшей зеленки, которые он беспрерывно зализывал маленькой грязной расчесочкой. Он вылезал из моего гниющего, тлеющего и воняющего мозга, отряхивая свою шкуру и недовольно морщась, недовольно морщась, начинал цитировать, то мою соседку по дому – "… дорогой, ты только представь, сегодня, мо шофер, забыл открыть мне дверь машины, и я опоздала на укладку моего Йоркширского терьера…". Иногда он воспроизводил случайно услышанные мною где-то отрывки бесед, которые в момент из пролетали над моими ушами, вызывали у меня приступ отрешения, отчего я старался их тут же забыть, но он – злобный тролль, их специально запоминал, записывал и воспроизводил, как максимально мне ненавистное. "Аньк, как ты думаешь, выебет меня сегодня Вася – грузчик из продуктового, или не выебет…" – слышал я хрипловатый голос тролля. "…в пизду!" – услышал я тролля, голосом своей жены, которая говорила по телефону с подругой. А была такая милая, тихая, интеллигентная еврейская девушка, подумал я тогда с жалостью.
– В пизду! – произнес я вслух, обращаясь к троллю, который лишь поморщился и, расхохотавшись, упал на пол, поскользнувшись на жиже моих мозгов.
– Как вам не стыдно! Здесь же дети! – услышал я голос молодой, растолстевшей, ни то от родов, ни то от обжорства мамаши, которая затыкала уши своем пятилетнему чаду.
– Да что вы дамочка, думаете ваш ребенок таких слов не знает?! – вступил в диалог полу алкаш, полу человек.
– Иди на хуй, пидорас! – ответила она, горделиво подняв голову, и удалилась в направлении "некуда идти", таща за собой улыбающегося карапуза.
Те выходные дни, которые я себе устраивал, я проводил с моим троллем и кока-колой, переходящей в виски. Кока-колой я подбадривал тролля и целлюлит моей женской сущности, иски, я затыкал тролля и подбадривал свою мужскую сущность. Думать не хотелось, все было отвратительно и беспредельно безнадежно. Каждый раз, после очередного выходного дня, которые я себе устраивал, я давал себе обещание, что больше, этого не повториться, никаких выходных, но нет, я снова срывался и шел на поиски своего отражения в бесконечно грязных фонтанах, и свидание с троллем…
В своей мужской жизни, я был кареглазым мужчиной, сорока двух лет, с черными, кудрями, падавшими мне на плечи, слишком худощавого телосложения и слащавого "лицеочертания". Одевался я всегда в белые льняные белые брюки и белые рубашки, которые словно костюм Пьеро, повисали на моем теле, как на манекене. На ногах у меня всегда были белые мокасины и белые носки. Я не носил шляп, или зонтов, никаких тростей или портмоне. Собой у меня был лишь мобильный телефон, который я прятал в кармане брюк, и маленькая записная книжечка с обложкой из белой кожи и маленький карандашик, которым в этой книжечке, я, маленькими, вытянутыми в горизонталь, словно приплюснутыми буквами, записывал пожелания своих клиентов. У меня была слишком смуглая кожа, которая контрастировала с моей одеждой, поэтому выработал привычку, красить свое лицо белым театральным гримом и рисовать черную слезу, под одним из глаз, которым, выбирали они сами. Споры по этому поводу у них велись, наверное, более ожесточенные, чем споры о "филе окве", отчего периодически утром, я просыпался с фингалом, под одним из глаз. Мой образ очень нравился моим клиентам, а точнее не им, в большинстве случаев, а их родственникам, потому как, заказывая встречу с режиссером похорон, они все впадали в оргазмическеобморочное состояние от того, когда видели, как из белого Мерседеса марки 600 Pullman Limousine70-го года, вылезал живой Пьеро, и подходя к ним, представлялся: "Маэстро Олам Гехинимский режиссер похорон".
Когда мне было двадцать, я был совсем похож на девочку, когда мне исполнилось тридцать, я стал походить на успешного гомосексуалиста, теперь же, в мои сорок два, меня воспринимали как потенциального, или скрывающего свою истинную сексуальную ориентацию гомосексуалиста. Надо сказать, что мне это было на пользу. Прежде всего, это было связано с моей женой, которую я никогда не любил, но, как-то так сложилась, что она стала моей женой. В тот момент, когда я лишь начал свой, так сказать, бизнес, она чуть не ушла от меня (чему, я не скрою, я бы обрадовался), но впоследствии, когда я и моя деятельность приобрели некую популярность и, даже, я бы сказал уважение, в обществе, она не только не ушла, но даже и начала гордиться своим статусом моей жены. Тогда, единственное, что спасло меня от ее, внезапно разыгравшей страсти (скорее к деньгам, которые я начал зарабатывать, нежели ко мне), были раздельные спальни, с существование которых она вскоре смирилась, убедившись, что я совершенно не замечаю, что она изменяет мне со всеми, помимо садовника и охранника, которых я как раз для этого ей и нанял. Наше проживание в разных спальнях, она постепенно начала относить к моему, так долго скрывавшемуся гомосексуализму. Все это мне даже льстило и определенно нравилось, ведь в какой-то мере, она была права…
Так вот, в тот ужасный жарки день, я, слонялся по барам и пил кока-колу в поисках себя. Мне было предельно грустно и плохо, мне было предельно скучно и невыносимо существовать. Я ненавидел себя за то, что все знаю и все умею, за то, что я владею информацией о мыслях абсолютно всех людей, за то, что все они мне отвратительны и невыносимы, за то, что я не люблю не только свою жену, или мужа, но даже и своих детей, как от одного брака, таки и от другого. Наверное, не любил я их потому, что они максимально мальчики и максимально девочки, потому что они ни в коей мере не похожи на меня, а похожи лишь на своих вторых родителей.
Я вечно искал, и вечно не находил. Так мы с моим маленьким злобным троллем и бродили в поисках чего-то другого, нежели все то, что меня окружало. В результате, устав и выбившись из сил, мы садились на грязную скамейку в каком-нибудь парке. Я вляпывался своими белыми брюками в жвачку, а мой злобный тролль, в испражнение моего мозга.
– Вот черт! – произносили вы хором и оборачивались на привычный оклик друг-друга, – Опять я вляпался!
Мы смеялись и, отдохнув немного, шли дальше, я, теперь уже в поисках виски, он, теперь уже на последнем воспоминании…
Глава о девочках…
В тот день, мне было особенно плохо, чувство, что я никогда не найду, обострилось и мне казалось, что пора умирать, потому что больше так нельзя, это не выносимо, это ужасно, жутко, навечно, это ад, которым я обязан платить за свое всезнание.
Мысль покончить жизнь самоубийством периодически приходили мне в голову, тогда я, пытался удержать себя в жизни, всевозможными привязанностями. Сначала я создавал себе работу, сперва в одной жизни, затем в другой, потом, когда я понял, что мне она стала отвратительна и максимально не интересна, я создал себе семью и детей. Это какое-то время забавляло меня. Но вскоре я понял, как же я всех их ненавижу, и насколько сильно, я безразличен им. Тогда я занялся активными поисками такого же существа, как я. Более двадцати лет я искал, и не находил, и в тот день, я, слоняясь по городу в поисках вечера и виски со льдом, окончательно смирился, что не найду. Тогда я понял, что для того, чтобы решить всякие финансовые дела, мне нужно всего пару дней. Потом, будучи спокоен за бедующее своих семей, я смогу отправиться туда, где больше мне ничего не надо будет знать…
– Простите, вы что-то сказали? – спросила она.
Я обернулся.
– Какой это уже бокал виски, вы не знаете? – спросил я в ответ.
– Третий! – рассмеялась она.
Я посмотрел на нее и ответил, даже не удивившись своему высказыванию: "Как же это хорошо!".
– Здравствуй! – сказала она.
– Здравствуй! – ответил я и заплакал.
Я смотрел в эти до ужаса, до боли, до радости, до отчаянья, до счастья, до всего что есть и чего нет, глаза. Черные, вечные, озорные и призрачные глаза, вечной девочки-панк, пусть и скрытые теперь, за дорогой одеждой и маникюром, но все те же озорные, всевидящие, всезнающие глаза, на маленьком смуглом личике, будто испачканным сажей, будто она забыла умыться.