Издалека мои глаза ясно видели, к моему страху и благоговению, служителей Господних, милосердных избранников небесного воинства и их вековечных врагов – приспешников Сатаны. Слуги Ада с искривленными телами и ужимками втягивали бесконечные вереницы людей в недра чудовищного и ужасного зверя. Проклятый виноградник снова расцвел, покрываясь непристойной растительностью и сталкивая блудников друг с другом. Пышные, полные вожделения, виноградные грозди, набухшие от греха предков, поднимались все выше и выше, зацеплялись за паникадила, пробуравливали своды, вскидывали свои ветви до самой верхушки.
Во время чтения часов и в повечерие, в раннее утро и багровым, позлащенным вечером, из виноградных гроздей сочились струи похоти и разливали дьявольские соки, наливались огненною сладостью блуда, бешеною страстью, когда во мне закипала похоть.
В противовес божественной евхаристии, преломлению хлеба и вина в присутствии коленопреклоненных ангелов, окутанных облаками фимиама – творилась нечистая пародия звериного полового смешения, кощунственная месса, орошенная свежей кровью, вырывавшейся через шлюзы бурным потоком и обдававшая человека безумием и ужасом. Вероотступники-монахи со свиными лицами, похотливые монахини с отвислыми сосками, бросая насмешку над Святыми дарами – сплетались телами с косматым сонмищем козлов, лисиц и обезьян. Проворные дьяволы под их блудливые тела подсовывали раскаленные решетки или подставляли острые иглы, как знаки неминуемой кары.
Я лишь гораздо позже узнал, какой сатирический смысл содержался в этих карикатурах, в этой каменной хронике, в которой насмешливые иконописцы в союзе с церковью выступали против нищенствующих орденов, намекая на их скрытые, грязные деяния.
В особенности изображение под одной из лампад в правом углу паперти странно приковывало мое внимание. Нагая блудница с обезображенным лицом, напоминавшим морду животного, с потускневшими от времени красками, сидела на коленях монаха и предлагалась ему. Подол власяницы монаха уже пожирал огонь жаровни, которую разводил под ним усердный дьявол, старательно раздувая угли, и, однако, ни монах, ни блудница, по-видимому, не подозревали, что вот-вот пламя поглотит их. Бешеною похотью извивались члены этой рабыни порока и отражались в моих глазах, как живое, трепещущее тело. Тело ее воспламенялось и рдело среди обширного виноградника, озаренного розоватыми лучами утра или нежным пурпуром наступающего заката.
И меня она посвящала в тайну своих недр, как Ализа, пришедшая ко мне раньше других, как пышная Ева в доме с опущенными занавесками. Порой она представлялась мне то той, то другой и возбуждала то греховное наслаждение, к которому обе они меня звали и которое не было однако утолено.
Пламя, охватывавшее рясу монаха, передавалось и моей одежде и моему телу, как будто уже пылавшему на угольях и навсегда запечатлевшему на себе знаки ожогов.
И эта картина, вызывая во мне снова искушенье и укрепляя мою наивную веру в вечную муку, в одно время и унимала и возбуждала мои дикие страсти.
Глава 11
Около этого времени я приобрел в лавке одного из букинистов, которых развелось около университета великое множество, различные руководства о половом вопросе и о последствиях любви.
Убогие и неказистые рисунки наглядно разъясняли текст. Они как будто были старательно выведены острием скальпеля, тщательно выгравированы на меди, как сплетенная грубыми и ловкими руками живая паутина. И все они, в общем, представляли для меня ужасное зрелище обломков трепещущей жизни – клочьев человеческого мяса, из которого вытекала кровь на плиты боен. А вместе с тем – в них-то и скрывалась тайна, и страшное очарование пола раскрывало в своем источнике скорбное чудо вечной жизни человечества!
Я был ошеломлен, словно погребальным видением, натиском ужасного хоровода мертвецов, восставших из могил. Обширный виноградник вожделения, пуская во все стороны искусительные ветви, смачивая свои колючки и завитки безумным и разгульным соком сладострастия, оказывался счастливым проклятьем рядом с этим предопределением любить лишь в объятиях страха на ложе, пропитанном зловонным зноем и смоченном липкой влагой.
Я как будто вступил в пределы ядовитого сада, где из чашечек цветов сочилась смрадная кровь и который был обставлен с коварным умыслом так, чтобы от ужаса и отвращенья подавлялась болезненная похотливость людей, если только она, побеждая все препятствия, не перекидывалась здесь в неистовый садизм. Порой в таких изъязвленных, покрытых проказою обликах представляются в аквариумах мягкотелые и ноздреватые полипы и актинии, унизанные вздутыми гребешками и вспученными сосочками. Даже анатомический стол, заваленный фибромами и кистами, не подавлял меня так, как эта клиника любви.
Отвратительные признания моих школьных товарищей были превзойдены. Они и не подозревали в своем нелепом сквернословии, что любовь способна сама себя осквернить и превратиться в великий позор мира. Как обезьяны со своими маленькими обезьянками-самками, они забавно передразнивали священный обряд, насмехаясь над жертвенным алтарем, но они не ведали высшей муки. Они смеялись над наготой своей и не чувствовали, как вонзались в их неопытное тело шипы пагубной науки.
Я раньше не знал ничего из того, чему они научали друг друга, а теперь знал больше всех их вместе: я познал страстные и сильные муки любви.
На грязных и топких основаниях колебались золотые и яшмовые колонны.
Потоки извержений, кровь и соки болезненной похоти набегали валами на ступени храма.
И лишь один Спаситель – проповедник религии всепрощения и любви, обратив свой страдающий лик к небесам искупления, стоял над этой гнусной грязью и простирал милосердную руку, кропя водой крещеные зародыши жизни, зачатые в очагах заразы.
Впервые изведал я щемящую, горькую жалость. Она перемешивалась с ужасом и с презрением к моему телу, не перестававшему трепетать до самого порога смерти, подобно дереву, в котором еще бродят соки, хотя его сразила молния.
Несчастные люди, которые не могли отречься от Красоты и Любви! Их кровью пропиталась земля! Как на японских изображениях, они вскрывали себе внутренности и украшали ими ноги Идола, наподобие гирлянд из колец, бус из изумрудов и рубинов, для его забавы, принося себя в жертву, жаждая с дикой яростью, со сверхчеловеческой радостью упиться смертью через любовь. Трагическая судьба не расторгла союза этих двух зловещих сестер: любовь простирала над человечеством холодные объятия смерти, а смерть лиловыми перстами сжимала жалобные уста, которые, воскликнув, застывали раскрытыми в мгновенной вечности любовной спазмы. И я тоже обнимал Нечистую лихорадочно и страстно дрожавшими руками и бросал к ее ногам свою жизнь.
Никогда я так безумно не любил Ализу с берега вод. Она, как и множество других, умерла от любви. Река надела ей кольцо и обручила ее с тенями. О, как истерзала она меня и как мучительно призывал я ее с того берега, который навсегда она переступила!
И эта Ева со своим чудесным земным и коварным именем стала для меня еще более презренной и милой. Как Ева Рая, она взяла меня за руку и повела к вратам любви. О, милосердная блудница!
Образ любви в них, как и во всех женщинах мира, представлялся мне уродливой маской, приплюснутой над зияющим провалом лика смерти.
Для меня это было великим испытанием. Меня охватывали приступы судорожной чувствительности, я застывал над мертвыми водами бытия и, вслед затем, желание изведать бессмертное страдание вновь возвращало меня к жизни. Я постиг, что Бог наделил таинственное женское тело болезнями и ранами, чтобы сильней заклеймить ее своим молниеносным гневом.
И половое существо, алчущее и жаждущее, превратилось в кровожадную горгону, заполнившую своими щупальцами все извивы пещеры. И мне показалось, что, наконец, я постиг женщину во всей красоте ее убожества и позора.
А если бы, вместо пагубной случайности, раскрывшей мне сразу и любовь и ее язвы, осторожные воспитатели научили меня, что мои скрытые органы – эти символы вечности – обладают такой же красотой, как трудящиеся и засевающие руки, как мыслящее чело и очи, отражающие сиянье небес, да, – тогда я не был бы и несчастным юношей, не перестававшим и в страстной муке терзаться мучительным желанием.
Глава 12
Моя родственница, уже пожилая особа, возмущенная вечными обманами прислуги, наняла экономку для присмотра за домом. Это была высокая, зрелая брюнетка с угловатой фигурой, с мужской походкой и резкими движениями, словно рассекавшими вокруг себя воздух. Ей уже перевалило за сорок, и называлась она причудливо, по-мужски – Амбруаза.
Эта Амбруаза со своим мясистым, вытянутым носом, с чрезвычайно подвижными маленькими, сероватыми глазами под совершенно сросшимися бровями была бы совсем некрасива, если бы ее лоб не был украшен великолепной гривой каштановых волос с жгучим, осенним, багряным отливом. Но я не обратил бы на нее никакого внимания, если бы ее упорная предупредительность не преодолела, в конце концов, моего безразличия.
Она улыбалась мне с нежной и грустной покорностью. Ее руки как будто всегда старались задеть меня. Входя к себе в комнату, я несколько раз находил на своем столе небольшие букеты цветов, которые она покупала на улице.
Когда она входила ко мне, то всегда громко вздыхала. Я чувствовал себя отчасти смешным и неловким, как все мужчины, открыто преследуемые престарелыми и некрасивыми женщинами.