Отрепетированная речь, нарочито бодрый голос. Притворное внимание, за которым люди прячут беспокойство. Кто-то трогает обивку сидений, кто-то косится на иллюминатор, гадая, и вправду ли так надежна конструкция. Кому-то снова становится дурно.
- Мне кажется, или ты не рад меня видеть? - Лэрдис коснулась щеки. - Ты забавный, когда хмуришься.
- Прекрати…
…Кэри огорчится.
Узнает. Из газет, желтые страницы - то, что нужно для осенних сплетен. Поверит? Промолчит.
Притворится равнодушной.
И отступит.
- Почему?
- Лэрдис, - Брокк стряхнул ее руку и, перехватив запястье, сдавил. - У нас, кажется, однажды состоялся разговор, где ты просила оставить тебя в покое. И я исполнил твою просьбу.
Мягкая улыбка, извиняющая. Наклон головы, и пальцы на щеке, теплые, мягкие.
- Вот ты и сердишься… а говорил, что любишь. Клялся… куда же эта любовь подевалась?
Издохла в муках, в привкусе коньяка, в котором не желала тонуть, в растертых докрасна полуслепых глазах, в меловом крошеве - он пытался выплеснуть гнев на камне, и стены дрожали.
В крови и живом железе, пятна которого оставались на столешнице.
- Вы все клянетесь в вечной любви, - Лэрдис отступила, но руку не убрала, пальцы соскользнули, коснулись губ, словно умоляя молчать.
Красивый жест.
И женщина красива.
Вот только ныне эта красота не вызывала у Брокка ничего, кроме раздражения.
- Но проходит месяц… или год… или два, и что? Любовь исчезла.
Она вздохнула.
- Скажи, что бы стало с нами, если бы я тогда согласилась?
- Мы бы жили долго и счастливо. В мире и согласии, - Брокк повернулся к ней спиной. - Возможно, умерли бы в один день.
- Насмехаешься?
Он не стал отвечать, да и "Янтарная леди", точно ощущая настроение создателя, мелко задрожала. Один за другим раскрылись клапаны, выпуская белые клубы пара. Протяжный гудок заставил людей замолчать. Следом в работу включились двигатели. Глухо заворчал первый, и спустя мгновенье, заставив корпус гондолы содрогнуться, заработал спаренный основной.
- Боже, спаси и помилуй, - тихо произнес кто-то.
Винты медленно проворачивались, с каждым оборотом ускоряясь. И едва ощутимый запах керосина проник в кают-компанию. Черные же полотна иллюминаторов заволокло паром. Капли воды, остывая, превращались в наледь, и Брокк с неудовольствием подумал, что подобная наледь, вероятно, затянет и купол цепеллина.
На капитанском мостике царило умиротворяющее спокойствие. "Янтарная леди" медленно поднималась, пробираясь под пушистым покровом облаков. Пара мощных фонарей разрезала предрассветную черноту, и где-то внизу, между землей и небом, плавился желтый шар солнца…
Кэри понравилось бы…
…она за этот год обжилась в мастерской, присвоив себе маленький, обтянутый зеленой гобеленовой тканью, диванчик. Сбросив туфли, Кэри забиралась на него с ногами, расправляла юбки домашнего платья и открывала книгу… или тетрадь… или укладывала на колени доску, а на доску - кипу эскизов, которые срочно нужно было привести в порядок.
На столике стояли перья и высокая чернильница-непроливайка, десяток губок и эбонитовая палочка, которой Кэри не столько правила чертежи, сколько чесала шею. А порой, засунув в волосы, забывала и принималась искать.
Она умела молчать.
И слушать.
Говорить, как-то остро ощущая момент, когда Брокка начинала тяготить тишина. Она приносила молоко в высоком кувшине синего стекла и шоколадные пирожные, которые ела руками, а потом долго собирала крошки с платья.
Ворчала.
И порой, устав, дремала на том же диванчике. Она забиралась по лесенке к узким окнам и, опершись локтями на подоконник, слушала дождь. Дышала на стекло.
Рисовала.
Спускалась и ледяными ладонями накрывала уши Брокка, требуя немедленно согреть их. А он смотрел в ее глаза и… отступал.
Раз за разом.
Янтарная девочка, легкая, медово-дымная и беспокойная слегка. Со вкусом коньяка и снега, безумное сочетание, от которого он мог бы потерять голову.
Мог бы… если бы хватило смелости.
А ведь почти решился… еще бы день… или два… добраться до Города, доказав, что "Янтарная леди" безопасна. Вернуться. На цыпочках, крадучись войти в ее комнату и глаза закрыть, наклониться к уху и шепотом спросить:
- Угадай, кто?
И не оставив время для раздумий, обнять, коснувшись губами мягких волос, на руки подхватить, закружить, чтобы без хмеля и пьяным, безумным слегка.
Не получится.
Будет обида и отстраненная вежливость, которая почти как лед. Оправдываться? Брокк не умеет. Рассказать, как есть? А он не знает, как оно есть, и стоит, глядя на небо, которое вовсю полыхает алым, словно там, внизу, разом раскрылись подземные жилы, плеснув на землю лавы.
Нехорошая мысль.
Опасная. Брокк не верит в предсказания, да и не было их, пророчеств, которые должны непременно исполниться, взяв свою плату жизнями.
Год тишины. И преддверие прилива.
Расчеты, чужие, пересмотренные сотни раз. И собственные. Сухой язык цифр, и поле вероятности, запертое в треугольнике центра. Три вершины.
Три бомбы.
Синхронизированный разнонаправленный взрыв. Резонанс. И зов умирающего пламени, на которое откликнется жила… синхронизированный.
Разнонаправленный.
Идеальный.
- Так и знал, что найду вас здесь, - Инголф вошел на мостик и огляделся. - Впечатляет.
Дерево. Бронза.
Стекло.
Красное небо, в котором догорает солнце. "Янтарная леди" пробирается сквозь ледяное пламя, и искры снега, окрашенные рассветом в алый, рыжий, лиловый, пляшут перед стеклами.
- Мы могли бы… - Инголф кивком указал на пилотов, на капитана, замершего над приборной панелью.
- Конечно.
В кают-кампании Лэрдис развлекала беседой репортера, которому удалось справиться с приступом воздушной болезни. Он все еще был бледен, зеленоват даже, но пытался улыбаться.
Слушал.
И вряд ли она делилась впечатлениями о полете.
Брокк с трудом сдержал раздражение. Почему она появилась именно сейчас?Еще бы немного… ему казалось, время есть, если не целая жизнь на двоих, то еще день… неделя… месяц… год прошел, а он… идиот.
- Любопытно, - заметил Инголф, но уточнять, что именно любопытно, не стал. - А каюты могли бы быть и попросторней. Здесь развернуться негде.
Инголф прикрыл дверь и одобрительно кивнул, когда Брокк запер ее на ключ. Каюта и вправду не отличалась размерами и роскошью. Обтянутые красным сафьяном диванчики, полки для багажа и откидной столик, ныне закрепленный на стене.
Запахи мастики и кожи, дерева, лака, машинного масла.
- Впрочем, не так и плохо, - Иноголф провел ладонью по спинке диванчика. - Присаживайтесь, Мастер… к слову, как мои двигатели?
- Хороши, но… не думаю, что это эргономично. Тот запас керосина, который мы взяли на борт…
- Утяжеляет конструкцию.
- Именно.
- Керосин обходится дешевле кристаллов.
- Кристаллы легче, и освободившийся объем багажа компенсирует разницу.
- Не скажите, - Инголф присел, поерзал и скривился, поняв, что ноги вытянуть не удастся. - Во что обойдется перезарядка кристаллов? Хотя согласен, с наземными экипажами проблема решается элементарной дозаправкой, но признайте, эксперимент интересен.
- Более чем, - Брокк устроился напротив. - Вы для этого меня позвали?
- Отнюдь… хотел сказать, что получил приглашение от Его Величества… как и Олаф… и Риг.
- Он оправился от смерти брата?
- А были сомнения? Бросьте, Мастер, эти двое на дух друг друга не переносили. Не удивлюсь, узнав, что Риг запил не от горя, а от радости. Впрочем, это ведь детали, верно?
Брокк кивнул.
Детали, которые изрядно поблекли за год. И порой Брокк начинал думать, что те, ставшие уже историей, события ему примерещились, что на самом деле не было ни взрывов, ни бомб, ни писем, ни тайной лаборатории… ни Ригера с перерезанным горлом.
Бурого пятна на ковре.
Стола. Бумаг. И нервозного Кейрена, который не верил в такое удачное совпадение…
Иногда.
И тогда Брокк убирал бумаги в стол, позволяя себе несколько дней почти нормальной жизни, той, в которой мир не стоит на грани… возвращали кошмары. Огненные цветы в небе и крылья дракона, которые начинали тлеть. А сам механический зверь, замерев в небе, вдруг терял опору. Он падал, изгибаясь, ревя, и в этом реве Брокку слышались проклятья. Он сам, обняв зверя за шею, летел в огонь.
Горел.
Плавился. И живое железо, вскипая в крови, выплескивалось сквозь трещины в коже.
Он просыпался за мгновенье до смерти и, сев в постели, долго пытался отдышаться, отрешиться от собственного крика, пусть бы и утверждал камердинер, что Брокк не кричит, но ведь горло драло, и связки голосовые почти срывались. А левая железная рука привычно ныла. Культю дергало, мелко, мерзко, а покрасневшая кожа зудела. В какой-то момент, когда сны стали часты, ему показалось, что произойдет отторжение. Шрамы на коже набрякли, и сквозь них сочилась сукровица, марала простыни. А рука сделалась малоподвижной, тяжелой, как в первые дни после присадки. И Брокк пытался размять пальцы, таясь от жены, она же все равно умудрялась услышать его, подходила, садилась рядом, клала ладонь на переплетение нитей и спрашивала.
- Чувствуешь?
Чувствует. Сквозь немоту, раздражение и зуд. Сквозь вынесенную из снов чужую боль… и собственная немощь перестает мешать. Рядом с Кэри Брокк вновь ощущал себя цельным.
- Вы ничего не желаете рассказать, Мастер? - Инголф расстегнул пуговицы и, сняв пиджак, клетчатый на пурпурной подкладке, пристроил его на крючок.