- В самом деле? - она смотрела ему глаза в глаза в желтоватом свете, придававшем ее коже слегка пергаментный оттенок, и меж бровей пролегла вертикальная морщинка. Гийому почему-то стало чуть-чуть неприятно.
- Да… Конечно. Я же обещал служить моей госпоже по-рыцарски, мы же связаны… куртуазным оммажем. Значит…
- Ну, хорошо. Гийом, тебя это удивит, наверное… Или покажется чудачеством… Но мне бы этого очень хотелось. В самом деле.
- Так что же? - Гийом к тому времени уже уселся на скамью - ту самую, с шелковыми подушками, на которой днем восседала Агнесса, сложил руки на коленях, как послушный мальчик, приготовился внимать. Лицо его было таким же, как всегда - веселым и храбрым.
- Я хотела бы, Гийом, (Господи, помоги…) - чтобы вы завтра явились к обеду… в моем нижнем платье. В знак того, что ради меня и моей любви вы не боитесь ни насмешки, ни поношения.
И всего-то, хотел было вскричать Гийом; эти слова он уже заготовил заведомым ответом и только ждал теперь, когда прозвучит просьба - но слова застряли у него в горле. Внезапно он увидел Серемонду такой, какой она будет лет через десять - в тридцать четыре, когда ему исполнится, бог ты мой, всего-то без году третий десяток… С этой углубившейся тревожной и требовательной морщинкой между бровей.
- Зачем? - спросил он непонимающе, уже уязвленный просьбой, и когда она заговорила было, объясняя - все с той же полосочкой через-десять-лет, - перебил, горячо говоря, что оскорблен самою мыслью, будто его любовь требует доказательств.
- В конце концов, донна, и чем же я так провинился перед вами, что должен унижаться, как ради самооправдания?.. Разве хоть раз я давал поводы сомневаться в моей любви?..
- Вот как, Гийом, - она сложила руки на груди, вздергивая прекрасный округлый подбородок и, что самое мерзкое, чувствуя себя тоже как через-десять-лет. Вот, вздорная стареющая ревнивица вздумала требовать какой-то ерунды… - Ну, Гийом - а я-то думала, что о причинах приказа не спрашивают. Сами же писали - "С тех самых пор я ваш навеки стал, и ваша воля для меня - закон"… Я думала, называясь моим рыцарем, вы отдаете свою волю в мою власть, и будете уверены - я дурного не потребую… Выходит, это все были одни красивые слова?
- Вовсе же нет, - Гийом вскочил в растерянности и забегал по комнате, чувствуя себя как в монастырской школе, когда за забытый на середине латинский стишок его в первый раз приказали беспощадно выдрать посреди класса… Он еще помнил то ощущение загоревшегося воздуха вокруг себя, когда ты оказываешься один в звенящей тишине, и хочется помотать головой и быстро проснуться, а ты вместо этого стоишь и глупо, жалостно улыбаешься, отказываясь верить, что сейчас-то все с тобой и случится…
- Донна, я давал слово быть вашим рыцарем! Но не шутом же! Одно дело - рыцарская служба. А другое - такое… ну… издевательство! Неужели вам и в самом деле будет в радость выставить меня на посмешище? Я, конечно, ваш вассал навеки, но и сеньор должен защищать своих людей и щадить их гордость, а не…
- Вот, значит, как, эн Гийом, - повторила Серемонда, у которой стремительно уходила из-под ног земля. Вот оно и случилось, то, чего она боялась все это время. Он уходит от нее, он не любит ее. Но это - только причина держаться до последнего, и выпрямить спину, она - гордая дама, и останется такой. Даже если будет умирать. - Значит, вот как вы цените мои приказы. Хорош тот вассал, который идет в бой за своего господина только тогда, когда ему это кажется безопасным!.. Даже и такую мелочь вы не хотите для меня сделать. И ваша гордость вам дороже нашей любви. А слышали вы про Пейре Видаля, про то, как он, влюбившись в даму по имени Лоба, Волчица, бегал ради нее на четвереньках, в волчьей шкуре?.. Я же от вас и того не требую, но теперь вижу, что была для вас всего лишь… (главное - не расплакаться…) всего лишь забавой… И, коли так…
- Донна! Это кто же для кого - забава? По-моему, как раз наоборот…
- Молчите, когда я говорю с вами, вассал…
- Серемонда…
- Что… Гийом?..
- Но этот же опасно, - он остановился наконец в своем метании по кругу и умоляюще смотрел на нее, сдвинув домиком свои светлые брови. И в этот миг Серемонда отчетливо поняла, что может закричать на него, ударить, да хоть убить - но прогнать от себя не сможет никогда. Это понимание собственной слабости так подкосило ее, что она просто стояла с руками, опущенными вдоль тела, и смотрела, и не могла ничего отвечать.
- Это опасно. И не только для меня. Даже если б весь мир назвал меня трусом, - (Гийом успел сказать это слово первый, не дожидаясь, пока оно прозвучит из чужих уст) - я все равно не решусь подвергать вашу жизнь опасности… Ведь тогда вся наша любовь сделается очевидной. Только слепой не поймет, что происходит, когда я явлюсь… перед всеми… перед Раймоном - в таком виде!.. Если уж признаваться во всем - позвольте мне это сделать иначе, как рыцарю перед господином, и тогда, может быть, пострадаю только я один…
Поток Гийомова красноречия наконец иссяк. Да, порка и тогда оказалась менее страшной, чем ее унизительное ожидание; ну, больно, зато недолго. Ну, не можешь потом сидеть какое-то время, ну, стараешься не орать под розгой (и все равно орешь, потому что порол брат Аврелий очень сильно…) Что-то вроде этого сейчас делала и Серемонда своим взглядом. Он смотрел на нее, теряясь, умирая, и ее очень грустный, очень спокойный взгляд - взгляд старшей, всепонимающей - продирал его до костей, острой жалостью обращая все мозги в жидкую кашицу.
- Что же, Гийом… Наверное, вы правы. Это и в самом деле… глупость, пустая прихоть. Просто мы… поспорили о вас с сестрой, и… этого не должно было делать, это нехорошо - разыгрывать вашу любовь, как в тавлеи. Делайте, как… как хотите. (Только не уходи, не уходи, ради Господа… Делай, как хочешь, только… не… уходи…)
Но под конец она все же не выдержала, и один-единственный длинный всхлип прорвал плотину. Через мгновение - а иначе и оказаться не могло - он уже обнимал ее, целуя в склоненную голову, и не найти бы ей прощения с такими хитрыми уловками, на которые только последний негодяй не клюнет… Какое уж там прощение - разве что в одном-единственном случае: если бы она не заплакала нечаянно.
Потом, впервые за много-много дней, они предавались любви - на неразобранной кровати в широком алькове, не загасив ни одной из многих ярких свечей, и у них было чудовищно мало времени - кто угодно мог постучать в дверь когда угодно, а внизу собирались на ужин жители и гости цитадели, и у этих двоих, ласкавших друг друга на краю пропасти, даже не было времени раздеться по-хорошему… И Серемонда, уже заведомо проигравшая свой спор, уже познавшая собственную слабость и позор, была до невозможности счастлива. Она целовала своего возлюбленного - в глаза, в руки, в темную смешную родинку на ухе, и опять дивилась, какие у него ладони - сильные, с теми же мечевыми мозолями на указательном, что и у Раймона, что и у большинства рыцарей, но притом и изящные, с этим далеко отставленным, прямым большим пальцем (знак плохого лгуна), с пальцами, чуть расширявшимися к концам, с острыми суставами… Гийом, маленький мой. Возлюбленный мой, сын мой. Нерожденный мой сын.
- Что, моя донна? - горячий шепот, легкое, быстрое дыхание. Она испугалась, что произнесла это вслух - свою постыдную молитву: "Не покидай, не покидай меня, прошу тебя, не покидай, прошу Тебя, Господи, пожалуйста, оставь нас вместе…" Испугалась - и не ответила, только простонала что-то невнятное, еще сильнее подаваясь навстречу, и он зарылся лицом в ее мягкие, длинные волосы… Ничего не надо доказывать, нет никаких сестер, споров, глупой гордыни, ничего нету. И не надобно. Только, Господи, пожалуйста, оставь мне моего Гийома, оставь мне его, оставь мне только это.
А Гийом ни о чем не думал. Тело его само сказало за него, что он ее любит и не оставит ни за что, и не надо было разбираться, где здесь любовь, а где жалость, где страх и где печаль, и где Серемонда, тихо плачущая - она часто плакала под его прикосновениями - а где его давно умершая мать… Делай, что делаешь, главное - будь честным и храбрым и будь готов за все отвечать. Тогда, может, будешь угоден Господу. А если и тогда не будешь - все равно останься таким.
Уже наведя порядок в своем туалете - они все успели, их никто не потревожил, им повезло - Гийом обернулся к своей даме, оглаживающей ткань верхней одежды, стремясь заглянуть себе за спину - все ли там лежит правильно?..
- Гийом, нам нужно поспешить. Дай Бог, чтобы ужин еще не начался.
- Да, конечно… А кстати, донна, какое это нижнее платье?.. Ну, в котором мне надо завтра выйти к обеду?.. Вот это, которое на вас?..
- Д-да… Или н-нет… То я переменила, вон оно, на перекладине…
- Какое? - Гийом уже стоял у длинного горизонтального шеста, куда вешают одежду, чтобы не помялась, и тащил что-то голубое за длинный шелковый рукав. - Это вот?
- Это… А ты… хочешь… все-таки…
- Так я его заберу пока? - юноша сворачивал длинную штуковину в маленький кулек, не дожидаясь слов согласия. - Чтобы завтра к вам не заходить за ним, а то это было бы странно… Только надо самому будет незаметно отнести его ко мне, за пазухой, что ли - пажа-то не пошлешь. Я тогда обойду залу по галерее, сбегаю к себе и приду позже, хорошо? Надеюсь, Рай не рассердится, что я опоздал…
Серемонда молча глядела на него мокрыми глазами и чувствовала себя… непонятно даже, кем. Она чувствовала себя необыкновенно легко и как-то пусто, будто изнутри у нее исчезла вся плоть и оставался только теплый, растекающийся свет. И больше ничего.