– Как делают? – спрашиваю я, дурацки хихикая. Ненавижу эту свою привычку – когда на душе кошки скребут, я веду себя так, будто мне без причины весело, порой даже откалываю номера и дурачусь. Пыталась отучить себя от этой странности, не получается; судя по всему, мне не достает силы воли. Во всяком случае, на это всегда намекает Гарольд. Со стороны мои смешки, наверное, и правда смотрятся глуповато. Впрочем, было бы хуже, если бы я не смеялась, а, скажем, грызла ногти или набрасывалась на еду – моя подруга Кэт, когда у нее неприятности, в мгновение ока уничтожает все запасы съестного, какие только имеются в доме. И, само собой, периодически раздается в талии. А потом истязает себя жестокими диетами.
– У тебя сегодня день рождения! – наставнически строго восклицает Гарольд.
Мне сразу представляется, как он, раздраженный, размашисто шагает по устланному сумасшедше дорогим ковром полу и на ходу вытирает влажные волосы. Они у него не очень густые, но всегда блестящие и идеально лежат, поскольку Гарольд за ними тщательно ухаживает. От внезапного желания провести по любимым волосам рукой, у меня начинает пощипывать ладонь.
– Боже! – Ты должна была оставить за мной право первым позвонить тебе, неужели не понятно? – ворчит Гарольд.
– Ладно-ладно, только, пожалуйста, не злись, – говорю я с широкой улыбкой на губах. – Я звоню, потому что иначе не могу. Сам же потом дулся бы.
– Что? – недоуменно переспрашивает Гарольд.
Теперь он, наверное, резко затормозил и стоит посреди комнаты, широко расставив ноги. Мы изучили друг дружку настолько, что в состоянии видеть один другого, даже не видя.
– Понимаешь, я тоже в Берлине, – сообщаю я. Да-да, эта мысль пришла мне в голову минуту назад – оставить дурацкую шпионскую игру, сказать Гарольду правду и посмотреть, что он будет делать.
Несколько мгновений из трубки льется лишь тягостное молчание. Мне кажется, я слышу шорох – настолько напряженно мой милый раздумывает.
– Шейла! – наконец изрекает он. – Опять ты со своими шуточками?!
Смеюсь. Не оттого, что мне смешно, а потому что в груди что-то сильнее сжимается и очень не хочется прислушиваться к зловещему шепотку разума да к сопению души, грозящему перейти в плач.
– Я не шучу, солнце!
– Прекрати называть меня солнцем! – вспыхивает Гарольд.
Он всегда так – когда что-нибудь не по нему, цепляется к каждому слову.
– А что здесь такого? – спрашиваю я. – Раньше, насколько помню, тебе даже нравилось.
Гарольд кашляет. Видимо, пытается взять себя в руки. А когда снова заговаривает, его голос звучит хоть и по-прежнему напряженно, но куда более миролюбиво.
– Да, конечно. Конечно, мне нравилось. Но теперь… Как-то несерьезно это, ей-богу! Чувствуешь себя сопливым мальчишкой. Солнце!
– Хорошо, буду звать тебя как-нибудь иначе, – тут же соглашаюсь я. Если Гарольд разошелся, лучше поскорее его успокоить. – Потом вместе придумаем как. – Умолкаю. На то, что я сказала, будто вовсе не шучу, он еще не ответил.
Гарольд снова кашляет. Вдруг я слышу какой-то странный шум и чей-то голос… Женский. На мгновение перестаю дышать, видеть, слышать. Будто вовсе умираю. Но тут же встряхиваюсь и напрягаю слух. Несколько секунд не улавливаю ровным счетом ничего, будто трубку заткнули рукой. Скорее, так оно и есть. Тут снова раздается шум, более приглушенный, и тяжкий вздох.
– Что это были за звуки? – спрашиваю я, стараясь говорить уверенно, чтобы Гарольд не подумал, будто меня ни с того ни с сего стали мучить приступы ревности. По сути, я еще ничего не выяснила.
– Какие звуки? – спрашивает он с нотками не слишком искусно скрываемой тревоги.
– Я слышала еще один голос. У тебя кто-то есть?
Гарольд внезапно заливается смехом, и оттого, сколь резок этот смех, делается еще горше.
– Ну что ты болтаешь, Шейла?! Кто у меня может быть? Я хоть раз давал повод сомневаться в моей честности?
– Гм… нет. – Мне правда не в чем его упрекнуть. Он почти идеальный партнер, на других женщин, можно сказать, не смотрит. Только вот эти странные поездки… и голос… Я отчетливо слышала!
– Я включил телевизор, – чуть ли не по слогам, чтобы до меня быстрее дошло, произносит Гарольд. – Понимаешь? На минутку включил телевизор, там и был этот голос. – Ухмыляется. – Неужели ты подумала, что я сбежал от тебя в день рождения только для того, чтобы позабавиться с какой-нибудь пустышкой? Бред, честное слово!
Он произнес последние слова подозрительно приглушенным голосом.
– Ничего я такого не подумала, – говорю я, снова хихикая. – Просто спросила.
Наступает неловкое молчание. Я раздумываю, не захохотать ли и не сказать ли, что ни в каком я не в Берлине, что просто неумно пошутила, чтобы хотя бы не чувствовать себя дурой. Но не произношу ни слова.
– Послушай, Шейла, – говорит Гарольд так же тихо и с мольбой оставить его в покое, которая сквозит в каждом звуке, быть может, против его воли.
Я смотрю на сказочный вход в отель, но ничего не вижу.
– Даже если бы ты и впрямь была в Берлине, у меня не было бы ни малейшей возможности с тобой встретиться. Я целый день занят, а вечером ужинаю с людьми, от которых зависит моя карьера. Освобожусь только ночью, не исключено после двенадцати, когда твой день рождения пройдет, а ты будешь спать. Милая!.. – чуть мягче прибавляет он, чтобы скрасить строгий тон своей пылкой речи.
Занят… карьера… – раздумываю я, кивая. Значит, правильно я догадывалась. У него всего-навсего дела. Стоило ли себя изводить?
– Я потом объясню, зачем сюда приехал, – ласково бормочет Гарольд, и мое израненное сердце будто смазывают целебным бальзамом.
Но успокоение непродолжительно: из трубки вдруг слышится странный стук, потом не то шипение, не то шелест. Перевожу невидящий взгляд на старинные фонарики, и мне чудится, что свет, потешаясь надо мной, едва заметно колышется.
– Все, Шейла, я и так опаздываю! Тут… гм… горничная, – торопливо и сбивчиво произносит Гарольд. – Потом поговорим. Обо всем!
– Угу.
– Да, поздравляю! – восклицает он, слава богу вновь вспоминая, какой сегодня день. – Отметим чуть позже. Разумеется, с шампанским и подарками!
Связь прерывается. Мое настроение, еще несколько минут назад столь боевое, вдруг падает до нуля. Проклятье! Если бы Гарольд прямо сказал, что охладел ко мне, хоть была бы определенность. А так… Будто варишься на медленном огне, такая это пытка – неопределенность.
Медленно вхожу в вестибюль, нимало не волнуясь, что швейцар у двери уже поглядывает на меня настороженно. Продолжать операцию, которая, по сути, еще и не началась, пропадает всякая охота, но я плыву по течению, слишком расстроенная происходящим.
– Чем могу служить, мисс? – спрашивает портье на прекрасном английском, бог знает по какому признаку определив, что я не немка.
Тяжело опускаюсь на кожаный диванчик напротив стойки и уже собираюсь покачать головой, когда на ум приходит дельная мысль.
– Газеты у вас можно приобрести? – Встаю и подхожу к стойке.
Холеное лицо портье, по которому в жизни не скажешь, что бедолаге пришлось проторчать в этом вестибюле всю ночь, расплывается в улыбке, какими одаривают клиентов по всему свету: будем счастливы исполнить любой ваш каприз, естественно, за соответствующую плату.
– Конечно, у нас можно купить газеты. Какие вас интересуют? На английском или немецком?
На миг задумываюсь. Мои познания в немецком ограничиваются набором расхожих фраз типа "Auf Wiedersehen!", "Guten Tag!" и "Wie geht es dir?". Да, еще я знаю несколько строк из Гейне – лет восемь назад мы разучивали "Лорелею" с младшей сестренкой Бетси, которая мечтала стать лингвистом и готовилась к поступлению. Ich weiЯ nicht, was soll es bedeuten, DaЯ ich so traurig bin. Ein Mдrchen aus uralten Zeiten, Das kommt mir nicht aus dem Sinn. (Не знаю, о чём я тоскую. Покоя душе моей нет. Забыть ни на миг не могу я преданье далёких лет.)
Я тоже все мечтала изучать немецкий хотя бы для того, чтобы почитать в оригинале любимого Ремарка и Цвейга и побродить по немецким городам без экскурсовода, но сколько раз ни бралась за самоучители, дальше правил произношения не продвигалась. Говорю же: мне, по-видимому, недостает силы воли. И всегда мешает сознание того, что слишком популярен мой родной язык и что худо-бедно объяснишься на нем, очутись хоть в Ямусукро. Словом, читать на немецком периодику я совершенно не в состоянии, однако для маскировки лучше подойдет именно какая-нибудь "Франкфуртер альгемайне" или там "Шпигель", никак не "Дейли телеграф". Делаю умное лицо и отвечаю:
– На английском и на немецком.
– Пожалуйста! – Портье с готовностью выкладывает на стойку несколько газет. – Свеженькие. Привезли буквально полтора часа назад.
Покупаю "Бильд цайтунг" и какую-то англоязычную, даже не взглянув на название, и смотрю на портье с самым что ни на есть серьезным видом.
– Что-нибудь еще? – услужливо спрашивает он. – Программки экскурсий, рекламные проспекты туристических поездок? Вообще-то ими занимается консьерж, но он будет позднее. А пока я бы мог…
– Нет-нет. – Жестом прошу его не продолжать. – А "Человек-паук" у вас есть? Свежий выпуск?
Подозрительно ровные брови портье – такое чувство, что он их, как женщина, выщипывает, – медленно ползут вверх.
– Что, простите?
– "Человек-паук"? – невозмутимо повторяю я.
– Это случайно не… – Портье качает головой, не осмеливаясь произнести вопрос до конца, чтобы не выставить себя дураком: его догадка прозвучит слишком глупо и совсем не к месту.
– Да-да, я про комиксы. Милое дело: от души посмеяться перед этими скучными деловыми переговорами, – говорю я, корча гримасу.