Интересно, сохранил ли он свои защитные свойства?.. Может, стоит взять его с собой? Ему сейчас не повредит никакая помощь. А эта вещица – может оказаться пополезней кольчуги и оружия.
Решено. Раз уж Кром (Или – ночная посетительница?!) послали ему эту склянку, то, разумеется, так тому и быть.
Завернув сосудик в лоскут материи, он спрятал свёрточек на дно сумы.
Город он покинул, больше не оглядываясь. Располагаться в таком месте на днёвку всё равно нельзя: ничто так не привлекает змей и скорпионов, как полуразвалившиеся глинобитные стены. Так что он спокойно отшагал до следующего места отдыха не меньше пяти миль.
Эта днёвка, как и следующая, прошла спокойно. Что, впрочем, как и всегда, не ослабило бдительности киммерийца: спал он чутко. Но кроме обычных звуков пустыни ничто больше не тревожило его сон и отдых.
Итак, на седьмой день пути через пески воды оставалось на три дня, и он ещё сократил и без того скупые глотки, которыми запивал пищу. Её, кстати, тоже оставалось не густо – не больше, чем на неделю. С вожделением облизываясь, он теперь почти с ностальгией вспоминал о печени динозавра, и обо всём разнообразии, пусть свирепой и клыкастой, но – дичи зачарованного леса. Монотонность и бесплодность песков утомила его даже больше, чем предыдущие бурные схватки. Всё же в лесу он не мог пожаловаться на… скуку.
А здесь…
Остаётся только вспоминать о волшебных видениях!
И радоваться, что действительно, ничто кроме его чувства собственного достоинства и гордости…
Не пострадало!
4. Посеявший ветер…
Сказка. Как бы.
Пролог.
Века не властны над её Величеством пустыней. Незыблема, простирается она от края до края огромного континента, и бесплодны все усилия людей остановить её неумолимое наступление на их крохотные обжитые оазисы.
Ночной ветер с тихим шорохом играет мириадами крохотных песчинок, заставляя их находиться в вечном, никогда не прекращающемся, движении. Изредка сюда, в самое сердце тысячелетнего безмолвия, донесётся крик охотящейся на тушканчиков неясыти. Да ещё стрёкот немногих цикад возносится к безбрежному небу, равнодушно взирающему на море песка ярчайшими глазами восточных, волшебно мерцающих, звёзд.
Но раз в год, в глухой полночный час, когда солнце и звёзды выстраиваются в одно, строго определённое, положение, чей-то шёпот всё же нарушает девственное спокойствие самого безлюдного места в мире. И столько жёлчи, столько горечи в этом шёпоте, что скрючиваются, как от огня, веточки растущего поблизости саксаула! И падают наземь, словно пронзённые стрелами, редкие летучие мыши, попавшие туда, где ещё слышен шёпот, доносящийся из странного, никогда не засыпаемого песком колодца:
–… мальчик мой! Ты не вернёшь так к жизни убитых. И не утешишь опозоренных.
– Да, отец. Не верну. И не утешу. Зато я накажу виновных. И детей детей этих виновных. Пусть все живущие знают – никакое преступление не останется безнаказанным. Никогда. Месть – она не для мёртвых. Она – для живых. Моя месть – это предупреждение.
Тем, кто захочет сделать что-либо, подобное свершённому с нашим городом…
1. Хассан.
– Если всё сделаешь, как я сказал, денег вам хватит на несколько лет!
О, как часто ему приходилось напоминать себе об этих словах Магрибца!..
Потому что ощущение дикости, нереальности окружающего, и постоянное головокружение туманили мозг. Делали каждое движение словно замедленным: будто он продирается сквозь патоку. И тело, такое привычное, стало чужим: руки и ноги – будто не его. А чужака – растерянного и неловкого мальчишки…
Да и бесконечный спуск-подъём стал сильно раздражать. Каждый шаг вызывал всё более острое желание бросить всё к чертям собачьим, и вернуться.
Только вот идти обратно ничуть, уже, наверное, не ближе, чем вперёд!
Хассан до сих пор никак не мог приспособиться к тому, что ступню – он же видит! – нужно ставить на нижнюю ступеньку, а ощущения показывают, что он поднимается!
Стало гораздо трудней дышать: так бывало каждый раз, когда он ходил в горы, за хворостом. Одышка появлялась, как объяснял усто Рахим, оттого, что выше, там, в бесконечном Небе, воздух становится всё тоньше, и, наконец, совсем уж высоко, истаивает полностью. И тогда даже днём становится видно звёзды…
Ну, в это-то Хассан не верил, потому что уж совсем бред. А вот в то, что воздух, словно действительно истончается, делая тяжкой работой дыхание, и превращая каждый вдох и шаг в подвиг – запросто! Потому что с каким-то надрывом вырывавшиеся изо рта хриплые вздохи не могли не пугать его – не старик же, как тот же усто Рахим!..
И, словно в довершение неприятностей, у него снова сводило судорогами мышцы икр, и колени тряслись, как будто опять таскал мешки с глиной для саманных кирпичей.
А ещё, вначале пугало, а сейчас уже только раздражало, что вокруг нет никаких звуков: словно голову обложили ватой! Невесомой, неощутимой. Даже когда он специально топал, ощущение удара отдавалось лишь в ноге. А когда кричал что было сил в глубину бездонного провала за кромкой ступенек, казалось, что чувства не подводят: он кричит.
Но…
Но звук до ушей так и не долетал.
Нет, так не пойдёт. Он решительно скинул котомку, и присел на очередную ступеньку, ругаясь, про себя и вслух, и задыхаясь.
Смотреть вокруг смысла нет: лишь те же изжелта-коричневатые стены бесконечной трубы. Словно он двигается внутри гигантского, чудовищного минарета. Только без окошек-бойниц.
Ступеньки – из чёрного камня. Похожего на драгоценный мрамор.
Как, и для чего они закреплены в стене из простого саманного кирпича-сырца, для Хассана являлось неразрешимой загадкой.
Но разве здесь, в мире заколдованного Города, не всё – такое же?!..
Лепёшки уже порядком зачерствели. А вот воды осталось… Четверть бурдюка.
И если так пойдёт и дальше – ну, то есть, если он будет так же напрягаться, "спускаясь", вся эта вода очень быстро выйдет из него в виде пота. Он и так уж пьёт на неизбежных привалах понемногу: скупые глоточки лишь чуть смачивают пересохшее нёбо, но не смывают толстый слой липкого густого налёта, покрывающего, кажется, всё горло и рот…
Нет, нужно идти помедленней! Спокойно. В одном темпе. Иначе, когда бурдюк опустеет, он окончательно обессилит.
А ему ещё возвращаться.
Съев предпоследние поллепешки, и запив тремя малюсенькими глоточками, Хассан с горечью посмотрел вниз.
Там клубился, то сгущаясь, то словно рассеиваясь, голубовато-малиновый туман – правда, очень прозрачный. Вроде того, что иногда возникает над землёй в сырое осеннее утро. Вот только не бывает здесь ни утра, ни ночи, ни дня.
Чёртова башня-перевёртыш и не думала кончаться: спиральный спуск тянулся, теряясь внизу, а светящийся разреженный воздух, давящим маревом окружавший место, где он присел, и не думал темнеть, как обычно бывает, когда спускаешься в колодец. Правда, вот ноги и спина показывают, что он не совсем спускается… Но Магрибец и предупреждал, чтобы он не слишком-то доверял своим ощущениям по дороге: он просто должен дойти до Города. И взять там…
То, что нужно взять.
Всё же интересно: почему чёртов старикашка обратился именно к нему – сухопарому и дочерна загоревшему, похожему на кусок засохшего кизяка, озлобившемуся от тяжёлой и нудной работы, мальчишке? Ведь среди его сверстников есть и повыше, и покрепче… Или…
Или они не так сильно нуждались в деньгах?!
Не-е-ет, старикашка всё чётко рассчитал: он просто не мог отказаться!
Со стоном Хассан поднялся. Закинул суму на спину, пошевелил плечами. Ладно, нужно двигаться – от рассиживания да раздумывания толку уж точно не будет.
Поглядев вверх, он увидал чёрное пятно – в него теперь превратилось небо над колодцем-минаретом. Наверное, снаружи давно настала ночь. И, если честно – он думал, что даже не первая… А здесь – всё так же светло. Неизменно.
Колдовство!
Проклятый спуск играл с его разумом отвратительные шутки: иногда ему казалось, что он провёл в пути добрый месяц. А иногда – что просто здесь и родился!
Вздохнув глубже обычного, он поставил ступню на очередную ступеньку – вперёд! Дыхание почти успокоилось, и он старался теперь идти размеренно и неторопливо: совсем как ишак дяди Вахида, когда везёт арбу с горшками, касами и ляганами на базар.
Впрочем, думать и волноваться это Хассану не мешало. Вот только мысли всё время крутились вокруг лишь одного вопроса: и как это он согласился позволить втравить себя в такое… такое… Идиотское, и явно опасное, дело!
Но Магрибец так красочно описывал, сколько денег он заплатит…
Действительно: на еду-то точно – хватило бы на несколько лет. И маг даже дал часть авансом: Хассан смог купить матери лекарство! А ещё лука, моркови, хлопкового масла, муки, и полмешка риса: теперь дома хотя бы есть что кушать! Сама-то мать уже не встаёт, и может только руководить. Но Шахноза теперь кое-как справляется – и с тандыром, и с очагом, и с казаном… Значит, сможет хоть что-то простое приготовить. И накормить и мать и Ферузочку. Да и на базар за продуктами сходит.
Деньги он матери оставил всё. Ему-то они в пустыне…
Пот с лица теперь почти не тёк: он подобрал-таки такой ритм движения, что и шагал расчётливо, не напрягаясь, и дышал, почти не хрипя.