Слезы чистой радости брызнули у нее из глаз при этих словах. Она замерла, наслаждаясь ощущением желанности своего лона, его прекрасным предназначением, и выдохнула:
– Да, о да!
Он нежно поцеловал ее и проговорил:
– Теперь нам нужно лишь стать единым целым, прекраснейшая! Слиться в волшебном сне, превратиться в одно!
Юноша еще глубже проник в податливые глубины Халиды, она сладострастно задрожала, чувствуя, как бежит по телу огонь, зажженный его силой и страстью. В глазах у нее потемнело от стремительно приближающегося шквала огненных чувств. Она изо всех сил ногами прижала юношу к себе.
– Шимас!
Он воспринял этот возглас как мольбу и начал сокрушать ее первую крепость неутоленной страсти с удвоенной силой. Под этими мощными ударами панцирь ее неуверенности дал трещину. Халида взвизгнула, но Шимас запечатал ее уста поцелуем и продолжил свой штурм. Широко раскрыв глаза, она упивалась видом его искаженного страстью лица, теряла рассудок от его властных и сильных ударов. Он стал для нее осью вселенной, центром мироздания, властелином всех ее чувств.
Его ненасытный горячий рот жадно всасывал ее прерывистое дыхание, бедра ходили ходуном, хриплый голос приводил ее в неистовство. Халида смутно осознавала, что рыдает от счастья. Шимас все быстрее и быстрее двигался внутри нее, словно задавшись целью разрушить ее до основания, дыхание его стало тяжелым и горячим. Вдруг где-то в глубине ее помутившегося сознания что-то взорвалось – и мириады сверкающих искр закружились у нее перед глазами. Она вскрикнула, пронзенная блаженством, словно клинком, чувствуя, что умирает в его объятиях.
Лицо Шимаса исказилось сладострастной болью, и в тот же миг он излил в нее весь пыл, скопившийся в чреслах.
Они еще долго лежали обнявшись. Слезы радости катились по ее щекам, на губах блуждала блаженная улыбка, а в глазах светилось счастье.
Макама пятая
Пустыми коридорами дивана шел первый советник. Он старался ступать как можно тише, что было более чем удивительно – ведь некогда именно он был здесь хозяином. Именно от него зависели все, кто собирался в этих стенах. Он мог унизить и возвысить, наградить и отобрать последнее. Но сейчас все изменилось.
Увы, он уже не был тем всесильным хозяином дивана. Более того, он уже не был хозяином даже собственной судьбы – ибо теперь, с воцарением Салеха, двадцатого халифа, все изменилось. Должно быть, сам Аллах всесильный отвернулся от прекрасной страны Аль-Миради в тот миг, когда этот безусый и безбородый по новой моде юнец воссел на трон.
Первый советник даже стал опасаться, не насильственным ли было смещение халифа Мирзы – уж очень круто Салех взялся за дело. Быть может, он опоил и собственного отца неведомым зельем, заставив его передать трон глупцу и нарушителю всех традиций и установлений. Ну где это видано, чтобы халиф сам приходил в диван, усердно участвуя во всех обсуждениях и неизменно указывая, что мудрецы, цвет дивана, не в силах придумать ничего по-настоящему разумного?
"Ах, этот мальчишка-глупец не понимает, что мудрецам нет никакой необходимости что-то придумывать, менять в установившемся за столетия порядке вещей. Ибо мудрость самой природы позволяет хлебу расти, коровам – давать молоко, а крестьянам – безропотно взращивать урожай и отдавать в казну все, что нажито за годы трудов. Наше же дело – прославлять мудрость природы и халифа, всеми силами препятствуя каким бы то ни было переменам, ибо все они будут направлены лишь на уничтожение нашей прекрасной державы так же, как на уничтожение каждого из нас, ее верных рабов".
О, тут первый советник был стократно прав – ибо диван в последние годы ничего не делал, кроме, конечно, произнесения цветистых славословий в адрес халифа. Все то, что действительно нужно было державе, решалось за стенами дивана – чаще всего в церемониальном зале халифа или его приемных, где толпились незнатные, но разумные советники советников мудрецов, и в самом деле озабоченные процветанием державы. Именно их слушал халиф Мирза, появляясь в диване лишь в дни больших праздников.
Салех же правил всего несколько месяцев, но успел уже натворить множество глупостей, с точки зрения первого советника тем более обидных, что с ним, первым советником, ни о чем советоваться не стал. Халиф решительно отправил в отставку сначала престарелого визиря, заранее согласного со всеми решениями дивана и спорящего лишь о размерах мзды за свое молчание. Потом без всяких сомнений предложил почетную отставку с невероятными привилегиями никчемному солдафону, по недомыслию халифа Мирзы ставшему главнокомандующим. А потом, созвав все начальников тайных столов, оповестил их о том, что теперь во главе немалых тайных сил встанет мальчишка, сверстник самого халифа, который имел наглость служить под его началом и показал себя храбрецом и честнейшим человеком.
– Ну разве дело, чтобы тайные столы страны возглавлял честный человек? – почти простонал первый советник, на миг задержавшись у главных дверей в диван.
Этот честный глупец, конечно, мгновенно сместил всех проворовавшихся начальников, поставив на их место молодых и потому вовсе уж неразумных, а значит, пекущихся не о собственном благе, а о благе страны. К удивлению первого советника, смещенные не роптали, молча приняв судьбу. Должно быть, этот глупец нашел в прошлом каждого из них страшную тайну, оглашение которой было бы воистину смертельным.
Когда он, первый советник, поинтересовался у бывшего главы шестого тайного стола об этом, тот лишь поджал свои тонкие губы.
– Прости, уважаемый, но я не буду обсуждать с посторонними наши внутренние тайные дела.
И более не сказал ни слова.
"Должно быть, каждого из них держат на крепком крючке… И тайны эти ох как страшны…" – подумал тогда первый советник. Само собой разумеется, что после этой краткой беседы его крепкая дружба с начальником шестого стола как-то очень быстро пошла на убыль, а потом их встречи прекратились вовсе.
Сейчас же, готовясь ступить в диван, первый советник был мрачен. Его одолевали предчувствия более чем скверные – проще говоря, он ждал того дня, когда и его, как его бывшего друга и бывшего начальника шестого стола, погонят взашей с того места, которое он за двадцать долгих лет привык считать своим до самой смерти.
Распахнулись высокие двери, отделанные блестящими медными полосами (о да, зодчие, что возводили диван, постарались даже в мелочах воспроизвести диван столицы мира – великого Багдада, – где восседает сам халиф халифов), и первый советник вошел в главный зал.
Мудрецы уже сидели на своих местах, вполголоса беседуя друг с другом. Лица их были озабочены, а некоторые даже суровы. Так могли выглядеть люди, ожидавшие большой беды. Как, собственно, все и обстояло на самом деле. Ведь каждый из мудрецов сейчас чувствовал себя ничем не лучше, чем первый советник – с минуты на минуту он ожидал появления церемониймейстера, который возвестит о его, мудреца имярек, почетной отставке и полагающихся ему отныне почестях, более похожих на подачки.
При появлении первого советника лица мудрецов слегка посветлели – раз уж появился он, желчный и всем всегда недовольный, то и до них руки у нового халифа дойдут еще не скоро.
– Да возвеличится имя двадцатого халифа Салеха Ас-Юсефа во веки веков! – привычно возвестил слуга у других дверей, откуда с минуты на минуту должен был появиться молодой халиф.
– И да прострет он над нами длань своей мудрости! – вразнобой произнесли мудрецы привычную фразу, сейчас прозвучавшую более чем двусмысленно.
"Аллах всесильный! Неужели мы больше ни одного дня не сможем провести здесь без появления этого назойливого юнца, делающего вид, что он печется лишь о благе страны! Ему легко так говорить – семья Ас-Юсефов была богата всегда, а двадцать поколений и вовсе сделали ее равной халифам великого Багдада. Нам же, ничтожным, приходится каждый день думать о том, что будут есть сегодня наши дети… Нам, ничтожным, приходится каждый день тяжким трудом зарабатывать на пропитание своих семей…"
О, эти мысли едва не вызвали самые что ни на есть настоящие слезы у первого советника, сейчас "забывшего", что именно его караваны, хозяином которых, впрочем, считался его тесть, приносят ему тысячи и тысячи динаров ежемесячно. "Забыл" он сейчас и о том, что целый квартал домов, управителем которых числился его племянник, давали ему возможность жить в уютном дворце и пользоваться любовью четырех жен и целого гарема наложниц, не задумываясь о том, как же их прокормить. О, сейчас первый советник чувствовал себя учеником писца, всего день назад ступившего под сень дивана и бедного, как мышь, живущая в доме нищего.
Первый советник решил, что следует все же побеседовать с самыми разумными из мудрецов и как-то… укротить двадцатого халифа в его нелепых претензиях на истинную власть. Увы, здесь, в диване, сделать это было бы просто невозможно – ибо у стен есть уши. Должно быть, уши могут найтись и дома у каждого из разумных мудрецов… Но где же тогда?..
Додумать первый советник не успел – распахнулись двери, ведущие в диван из покоев халифа, и показался церемониймейстер. Первый советник с удовольствием заметил, что старик держит спину все так же прямо, что глаза его смотрят уверенно и строго. Значит, до него еще не добрались перемены, затеянные глупым Салехом.
"Аллах всесильный! Быть может, пыл мальчишки уже угас? И мы сможем успокоиться и заняться наконец тем, что и должны делать в диване?.."
Появиться-то церемониймейстер появился, но ни слова сказать не успел – мимо него решительно прошел, почти пробежал, молодой халиф.
"Он не уважает нас, как не уважает и церемониал входа халифа в диван… Он не уважает вообще никого…"