- Ну-ну… - с грустной улыбкой разочарования, - тогда мне, пожалуй, пора… - И стала гасить сигарету в пепельнице.
И он не возразил, наоборот, злорадно-равнодушно отвернулся, прогуливаясь и попыхивая своей сигаретой.
И только когда она вдруг тоже поднялась и двинулась к прихожей, до него дошло наконец, что она действительно уходит.
Проклиная себя, задыхаясь от возмущения и обиды на такое внезапное ее решение (хотя ведь ясно же сказала "пора", а он пропустил мимо уха!), он в два прыжка опередил ее и встал на пути.
Она вынужденно задержалась перед ним, взглянула на него снизу вверх, недоумевая, но тут же непримиримо-отчужденно опустила взгляд и голову.
- Н-не надо… - проговорил он не своим, сдавленным голосом, дыша тяжело и часто, со спазмом в горле от волнения, и вдруг увидел, что она, взглянув еще раз на него, тоже чуть не плачет от обиды, даже глаза ее подернулись влагой. - Пожалуйста… - почти шепотом добавил он в отчаянной надежде на это детское волшебное слово и в ужасе от того, что может сейчас произойти по его вине, если она не сумеет или не захочет понять его.
- Хорошо… - не сразу, пересилив себя, сказала она, внимательно, с печальным укором глядя ему в глаза. - Еще немного.
- Да-да, немного, - поспешно заверил он. - И я же потом провожу.
Она молча кивнула и медленно возвратилась в гостиную, подошла к роялю, взяла из свалки журнал "Новый мир", машинально пролистнула, а его вдруг вместо радости и облегчения - или вместе с радостью и облегчением - охватила лихорадочная дрожь: что же теперь будет?!
Это, конечно, смешно, что они, еще и не зная друг друга толком, нашли какой-то повод для взаимных обид, как будто сто лет уже прожили вместе и обязаны были понимать друг друга без слов. Но сейчас она, сама того не сознавая, и вправду преподала ему серьезный урок настоящего взаимопонимания, словно тоже уже догадывалась об их общем кем-то предначертанном будущем, которое возможно только в мире и неустанном прощении нечаянных ошибок.
Неужели они, не сговариваясь, уже тогда как бы начали это будущее?..
Он сел к роялю, ища успокоения в привычном, взял несколько аккордов.
Но созвучия как-то странно перемешались в сознании, и он никак не мог восстановить нужный строй, словно забыл порядок и назначение этого великого множества белых и черных клавишных полосок.
А тут и она взглянула поверх журнала прямо ему в глаза, и он вовсе будто окосел: тронул дрожащими пальцами какой-то аккорд наугад, промахнулся и, бессильно уронив руки на колени, ужасно робея, как маленький, провинившийся, хотя по-прежнему чувствуя и за собой некое право на обиду, прощенную, но не забытую, насуплено взглянул исподлобья и, встретив ее тоже робкий и удивленный взгляд, попытался улыбнуться и не мог.
- Сколько тебе лет?.. - спросил он чуть слышно, неожиданно для себя перейдя на "ты" и немного смешавшись, хотя давно ожидал этого момента.
- Восемнадцать… - тихо сказала она. - А… тебе?
- Двадцать два… - сказал он и уточнил: - Скоро будет…
Но, жадно разглядывая друг друга, изнемогая от непосильного взаимного притяжения, они хотели еще удержаться каждый в своей независимости.
Он первый отвел глаза и опустил взгляд на клавиши, и все на этот раз как будто вспомнилось, восстановилось, и ему захотелось удивить ее своим консерваторским навыком, легкостью импровизации, но опять он запутался в дебрях гармонии, остановился, обдумывая следующий аккорд, и вдруг - в этой нечаянной паузе - словно послышалось… тихое пение.
Он удивленно поднял голову, всмотрелся и прислушался… - она?!
И действительно: глядя через балконное окно на улицу, она тихонько, без слов, с закрытым ртом, будто про себя, чисто и задушевно своим изумительным голосом, напомнившим тембр саксофона в нижнем регистре, напевала какую-то очень знакомую, словно бы аккордами и навеянную мелодию.
Боясь все испортить нечаянным диссонансом, едва касаясь клавиатуры, он осторожно подстроился к ее голосу, но - вот досада! - она почувствовала некую заминку в аккордах и обернулась смущенно с улыбкой, и в ту же секунду внезапно и резко зазвонил телефон - ну прямо как пилой по гвоздям.
В первое мгновение от неожиданности и испуга они даже головы втянули в плечи.
Но после второго звонка, на третьем, переглянулись округленными глазами и тихо прыснули.
Звонки, однако, не унимались - пришлось послушать, кто там.
- Кончай хулиганить, композитор! - зазвенела мембрана на всю комнату знакомым, леденящим душу, тенорово-истеричным криком соседа снизу. - Милицию вызвать? Щас вызову! Шпана!..
И - понимай, как хочешь: разбуженный зверь был грозен не на шутку, но в трубке сразу запульсировал отбой, - может, обошлось, а может, уже и вправду звонит в милицию, у этого не заржавеет, - смех и ужас!
- Вот это темперамент! Слышно было?
- Нет, - как заговорщица. - А что там?
- Финита ля комедия. А жаль. Ты здорово поешь.
- И ты - здорово.
- Я?! - удивился наивно. - Да я же и не пел!
- Ты здорово играешь.
- Да брось ты! - отмахнулся, скромник.
- Да правда! - с такой же отмашкой.
- Да ну, чего там, главное, что ты! - полушутя-полусерьезно.
Но она, смеясь, мотала головой, категорически не принимая комплименты, а ему ужасно хотелось приблизиться к ней, взять за руки или хотя бы просто прикоснуться как-нибудь, да жаль, дистанция между ними была еще слишком велика.
И вдруг он придумал:
- Слу-ушай! Я знаешь, что умею? Вальс! Танцевать!.. - Это он вспомнил неожиданный и неподдельный балдеж всего курса на уроке танца, когда разучивали вальс: никто ж не умел! А если б теперь она согласилась поучиться… - Давай?
- Давай, - тут же почти без удивления сказала она, словно речь шла о каком-нибудь современном танце. - А как?
- Да я покажу! - заверил он. - Это просто!
- Да нет, я в общем-то умею. Но как?.. - повела глазами на телефон. - Под тра-ля-ля?
- Ну почему! Мы же не громко. Стой на месте я сейчас… - И, как школяр, суетясь и волнуясь, полетел включать проигрыватель.
В отсеке старья почти сразу нашлась пластинка Эдит Пиаф, как раз то самое, что он имел в виду: "Па-дам". Но, когда сквозь шелест помех в древней записи послышались тихие, плывущие аккорды оркестрового вступления, сердце его вдруг упало, будто оборвалось: прозрачная хитрость явно удавалась. Партнерша, не подозревая о коварстве, спокойно ожидала приглашения, и он, сбросив с ног мешавшие шлепанцы и от этого сразу как бы уменьшившись в собственном ощущении, пошел, слабея в коленках и волоча на ниточке свое оброненное сердце, словно обреченный на заклание. И, конечно, задел ногой край ковра, чуть не брякнулся и усмехнулся - будто бы самоиронично, по-мужски. И вот, забыв о приготовленном заранее шутовском церемониальном поклоне, приблизился к ней, и дальнейшее произошло мгновенно и совершенно неожиданно: она вдруг как будто вплыла в его объятия, и… кажется, они оба не успели понять, был или не был поцелуй, каплей росы растаявший на губах, но вместе обомлели, задохнулись и в изумлении отпрянули…
"Па-дам, па-дам, па-дам!" - хрипловато-надтреснуто пела Пиаф и тихо подвывал оркестр, и закачалось, поплыло вокруг разноцветное марево, и он, одной рукой обнимая тонкую талию, другой держа на отлете прохладную кисть руки партнерши, добросовестно повел ее, кружа на немыслимо малом для вальса пространстве, задевая мебель, что-то опрокидывая и чудом уберегая девчонку от ушибов. Хотелось вихрем вскружить ей голову, но он, сам от нее безнадежно опьянев, лишь старался не упустить из поля зрения дивные блестящие черные смородины в ее глазах, сиявшие живыми, подвижными искрами отраженного света.
Очень скоро они сбились, смеясь и поддерживая друг дружку в равновесии, совсем уже по-свойски прикалываясь насчет танцевальных способностей. Однако за внешней беспечностью отвлекающих маневров легко читался душевный трепет предчувствия того, что им, по-видимому, было уготовано свыше. Первый, казалось бы, нечаянный и мимолетный поцелуй, едва оросивший губы живительной влагой, напоминал о себе неутоленной жаждой, и в конце концов (или в начале начал), как будто притянутые сильнейшим магнитом, они вновь неудержимо сомкнулись в объятиях и словно припали к свежему родниковому источнику, и пили, и пили, и не могли напиться. Ничего подобного ни он, ни она в своей жизни еще не испытывали, и теперь все совершалось словно само собой, помимо их воли, и жажда растворения друг в друге была настолько велика и естественна, что всякие рутинные условности тут же поглощались взаимным всеобъемлющим восторгом высочайшего предназначения.
"Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…"
Часть вторая
…А вчера, уже почти в полдень, ему приснилось, будто он, лихой-рисковый каскадер, удивляя и возмущая все посты ГАИ, мчался в автомобиле без руля и без мотора по ночной Москве.
Одним лишь усилием воли он проделывал немыслимые виражи, на волоске от столкновений лавируя среди встречных и поперечных машин, внезапно возникавших, словно на экране игрового автомата, а затем, удирая от сигналов начавшейся погони, неожиданно и остроумно свернул к какой-то станции метро и, катапультой вылетев из застрявшего в турникетах автомобиля, долго падал по крутой наклонной над ступенями эскалатора, с замиранием сердца вглядываясь в далекую перспективу белой шахты и стремительно летящих навстречу фонарей.
И вот уже внизу, заранее наметив и исполнив очередной блестящий трюк, он взвился, как с трамплина, под белый сводчатый потолок, и вдруг, красиво и свободно пролетая дальше по туннелю-переходу над головами сплошной людской толпы, как бы нечаянно взглянул вперед и обмер: он летел в абсолютный тупик.