Один только Минин бодрился и просил дать ему под начало три сотни ратников. Земские воеводы князь Дмитрий Пожарский и его сводный брат князь Дмитрий Лопата Пожарский донельзя изумились просьбе. Куда ему, говядарю, против литовского гетмана, победителя шведов и турок! Но Минин настаивал, твердил, что попытка не пытка. Воевода устало махнул рукой: "Бери кого хочешь!" Минин отобрал три сотни ратников и хоругвь ротмистра Хмелевского, за щедрую плату дравшегося против своих соплеменников. Они перешли вброд Москву-реку и отбили обоз с продовольствием. Потеря обоза обрекла осажденных на муки голода, и в Кремле на голову мужика Минина и предателя Хмелевского ежедневно сыпались страшные проклятия.
Кивнув на перевязанную Мишину голову, Минин ласково сказал:
– Задел тебя атаман! Пустое, до свадьбы заживет! А невеста у тебя боевая! Как она атамана в ров опрокинула! За такой женой, как за кремлевской стеной. Что в Кремле? Правду ли молвят, что дошли до человекоядства?
– Голод лютый, – отвечала Марья.
– То-то погляжу, вы оба худые как лучинки. Погоди-ка, где-то у меня, ребята, гостинец завалялся.
Он порылся в кармане, достал смесной калач, обдул его от сора, разломил пополам и подал одну половину Мише, а другую – Марье. Они впились молодыми зубами в калач, наслаждаясь давно позабытым вкусом.
Земские с трудом сдерживали казаков, рвавшихся расправиться с боярами. Над головами сверкали сабли, вздымались кулаки в железных рукавицах, звенели доспехи и сбруя, истошно кричали люди. Марью и Мишу толкали в метавшейся толпе, но они ничего не слышали, жадно поедая калач, и боялись только одного – не уронить бы на землю малую крошку.
Глава 2
Ипатьевский монастырь
Метель прекратилась так же внезапно, как началась. Стих ветер, слепивший глаза ледяными порывами. Небо, затянутое сплошной снежной пеленой, постепенно очистилось, и перед взором возникла заснеженная излучина реки, за ней стены и купола монастыря, а еще дальше едва различимые избы посада.
– Ипатьевский! – обрадованно сказал проводник, пожилой мужик, державший за узду низкорослую слабосильную лошаденку, обсыпанную снегом от лохматой холки до копыт. Он снял бараний колпак, стряхнул с него целый сугроб и постучал кнутовищем в закрытое рогожей окошко возка.
– Матушка-боярыня! Я же обещал, доберемся до Костромы засветло.
Из крытого возка высунулась голова в черном клобуке. Старица Марфа прищурилась, вглядываясь в заснеженную даль, истово перекрестилась, а потом гневно сказала:
– Что же ты, Ивашка, чуть своих господ не погубил! Завел в лесную чащу, в глубокие снега. Сказывай, лукавый раб, по чьему наущению такое содеял?
– Помилуйте, матушка-боярыня, – взмолился проводник, – разве я дерзнул бы худое умыслить! Поплутали маленько, был грех. Вестимо, метель разыгралась, не видно ни зги! Нам бы, как из Домнино выезжали, ближним путем через большую бель проехать, а там вдоль Корбы и вывернуть на большую дорогу. Опасался лихих людей. Слыхал, они за белью путников поджидают.
– Неведомо, кого больше бояться: лихих ли людей али тебя, старого дурня! Скачи вперед, предупреди в обители, что Романовы едут. Да гляди, опять с дороги не сбейся.
Напутствовав мужика этими словами, Марфа пожаловалась своей сестре Евтинии, сидевшей позади нее в возке:
– В иное время разве взяла бы я возничим Ивашку Сусанина. Знаю, он слуга верный, господ не выдаст, хоть ремни из кожи режь. Однако, как овдовел, совсем заполошным стал. Вся вотчина смеется, что он в трех соснах заблудится. А кроме него людишек нет, все разбрелись розно, остался стар да млад. Не токмо людей, лошаденок насилу нашли.
За крытым возком тащились сани, запряженные каурой кобылой. Сани подталкивали два старика, столь ветхих, что греть бы им кости на теплой печи, а не упираться в глубокий снег обутыми в лапти ногами. На санях, зарывшись от непогоды в почерневшее сено, скрючились несколько человек. Марья Хлопова, увидев, что метель стихла, спрыгнула с саней прямо в сугроб. Какое наслаждение было размять ноги после долгих часов неподвижности. В санях зашевелись братья Салтыковы, потом из сена, кряхтя и причитая, вылезла бабушка Федора.
– Метель! А ведь начало марта, весна не за горами! Недаром говорят: пришел марток – надевай трое порток!
После освобождения из польского плена опасно было жить в Москве из-за бесчинства казаков, считавших всех кремлевских сидельцев изменниками. Боярин Иван Никитич Романов остался в стольном граде ради великих государственных дел, старицу же Марфу с племянником отправил в костромскую вотчину Домнино. Вместе с Марфой, стараясь укрыть сыновей от казацких неистовств, поехала старица Евтиния, а с ними упросилась бабушка Федора с внучкой, не нашедшая приюта в сожженной Москве.
Нельзя сказать, что в Домнино, родовой вотчине Романовых, было сытно. Мужиков там почти не осталось, бабы подбирали последние запасы. Для прокормления отощавшей скотины снимали прошлогоднее сено с крыш овинов. Но после ужасного голода в Кремле вотчинное житье показалось сущим раем. Квашеной капусты и соленых огурцов было почти вволю. Старики из дальнего погоста починили рваный невод и наловили для матушки-боярыни карасей в озерах. Благодаря деревенскому раздолью московские гости быстро отъелись. Ссадины и раны зажили. У Миши Романова перестали пухнуть ноги, бледное личико Марьи Хлоповой расцвело румянцем. Борис и Михаил Салтыковы за два месяца вытянулись на три вершка, развернулись в плечах и обросли рыжими бородами словно заправские мужики. От праздной жизни детины стали озорничать, шатались ночью по селу, тискали девок, ломились в дома к беззащитным мужним женам. Иной раз старики ловили боярских детей и, пользуясь темнотой, основательно их поколачивали. Не далее как третьего дня Ивашка Сусанин, притворившись, будто не узнал боярского отпрыска, поучил жердью одного из братьев, полезшего через окошко к его дочери, чей муж Богдашка Собянин был в ратной отлучке.
Впрочем, братьям поучение на теле впрок не пошло и от озорства они не отстали. Сейчас они тоже озоровали: бегали взапуски вокруг саней, валяли друг друга в снегу и жизнерадостно гоготали. Миша Романов, сидевший в тесном возке между матерью и теткой, взмолился, чтобы его тоже выпустили на свежий воздух. Старица Марфа нехотя уступила просьбам сына, велев сестре не спускать с Миши глаз и, едва дитятко утомится, звать его обратно в возок. Выбравшись из возка, Миша зашагал рядом с Марьей, время от времени заглядывая ей в лицо и чему-то улыбаясь. В Домнино он старался улучить любую возможность увидеться с девушкой, смущался и опускал глаза, не то что Салтыковы, от чьих жадных лап приходилось отбиваться, случайно столкнувшись с ними на лестнице или в сенях. Братья дразнили их женихом и невестой. Миша только краснел, а когда их насмешки становились совсем скабрезными, убегал прочь.
– Как учение? – осведомилась Марья.
– Ох, нет моих сил! Ничего в голову нейдет, – тяжко вздохнул Миша.
Две недели назад старица Марфа вручила Мише список Степенной книги и велела вызубрить имена великих князей и царей, а сверх того родословную Романовых. Спрашивала урок каждое утро и часто была недовольна, потому что Миша путал великих князей. От отчаяния он попросил у матушки дозволения, чтобы его прежде проверяла Федора Желябужская, которая, хотя и была неграмотной, но царское родословие без всяких книг знала. Марья Хлопова при сем присутствовала. Прослушав два-три бабушкиных урока, она все запомнила и иной раз, когда бабушку клонило в сон, сама поправляла Мишу. Вот и сейчас она предложила:
– Проверить тебя?
– Окажи милость. Матушка зело гневна, когда я в родословной плутаю… Первый наш предок – это Андрей Иванович Кобыла, боярин великого князя Симеона Ивановича.
– Прозвищем Гордого, – подсказала Маша.
– Да, Симеона Гордого, – послушно повторил Миша. – Андрей Кобыла имел сыновей Семена Жеребеца, Александра Елку, Федора Кошку. От Федора Кошки пошел Кошкин род, а от Кошкина внука Захария – бояре Захарьины-Юрьевы. От боярина Романа Юрьевича Захарьина пошли Романовы. Его дщерь Анастасию Романовну взял за себя царь Иоанн Васильевич Грозный. У благоверной царицы Анастасии был родной брат, боярин Никита Романович – это мой дед, у него сын Федор Никитич – это мой батюшка, а это я сам, – Миша ткнул себя в грудь и звонко засмеялся.
– Ты забыл сказать, что Андрей Кобыла был родом от Глендона Камбиллы, мужа честна и светла, который выехал в незапамятные времена из Прусские земли. Уже потом Камбиллу переделали в Кобылу.
– Ай, правда твоя, Машенька! Ссудил тебе Господь добрую память! Вот досада, забываю немецкие имена! Дозволь еще разок? Муж честный – это… э-э… Камбилла. Потом Андрей Кобыла, у него сын Семен Жеребец…
Миша не успел продолжить, потому что сзади подкрались Салтыковы и толкнули его в сугроб. Братья подслушали урок и дразнили барахтавшегося в снегу Романова:
– Лошадиный род! Мишка-жеребец, а невеста его Машка-кобыла.
Марья бросилась с кулаками на обидчиков, но Борис Салтыков со смехом облапил ее, и она не могла разжать его железные объятия. Помощь пришла с неожиданной стороны. Инокиня Евтиния выскочила из возка быстрее молнии и принялась колотить сыновей посохом. Салтыковы попятились назад. Бессильные старушечьи удары были для них словно комариные укусы, но они буквально опешили от беспричинного материнского гнева. Борис, отпустив Марью, плаксиво заголосил:
– Пошто деретесь, матушка! Мы только потешались, что у Романовых в роду кобы…
Мать не дала ему договорить, заткнув сыну рот рукавом телогрея, надетого поверх монашеского одеяния, и яростно зашептала:
– Молчи, остолоп! Прочь оба с глаз моих! Идите позади всех, за мужиками!