Внезапно с другого конца улицы, куда он стремился еще несколько минут назад, донесся чей-то отчаянный крик: "Вперед, за Родину!" И вслед за этим подхваченное сотнями глоток и многократно отраженное от стен "а-а-а" покатилось в сторону моряка. Протрещали и словно захлебнулись автоматы, хлопнуло несколько одиночных выстрелов, и вцепившийся в матрац Костя услышал, как прямо под окном завязалась яростная рукопашная схватка. В полушаге от Соловца дрались насмерть те, кому он так стремился помочь, но воли оторвать от матраца руки уже не было.
"Трус! Зачем же ты в армию пошел? Сидел бы дома, быкам хвосты крутил!.. Сопля ты, а не мужик! – грянул тут в ушах голос капитана Бульбоноса. – Не мужик…" Костя рывком вскочил с кровати и, нахлобучивая на взмокшую макушку слетевшую при падении бескозырку, заметил вдруг канделябр. Большой, чугунный, на три свечи он лежал в другом конце комнаты подле кривоногого письменного стола. С этим самым канделябром, сразу надежной тяжестью нагрузившим руку, Соловец взлетел на подоконник и глянул наконец вниз – туда, где смешались в яростной драке немцы и наши бойцы – пограничники, судя по их зеленым фуражкам и петлицам. Дрались страшно: с хрустом, с выдавливанием глаз и разрыванием ртов. От этого зрелища Соловцу снова стало не по себе.
Так бы и стоял он, скрючившись, на подоконнике – маленький, похожий на подростка морячок, – не в силах уже ни спрятаться, ни прыгнуть вниз, как внезапно его блуждающий над схваткой взгляд натолкнулся на одного из пограничников. Последний яростно изгибался и сучил ногами в испачканных известкой сапогах под огромным немцем, душившим его своим автоматом. Фуражка с зеленым верхом откатилась в сторону, и Костя увидел покрасневший от напряжения лоб, ежик смоляных волос и побелевшие в костяшках тонкие пальцы рук, мертвой хваткой вцепившиеся в автомат врага… "Сейчас его задушат!" – каким-то непонятным звериным чутьем, что всегда проявляется у человека в критической ситуации, вдруг понял Костя и сразу же позабыл о всех своих страхах. С отчаянным криком "полундра!", не видя более ничего, кроме каски со свастикой и туго обтянутой серой тканью спины с темным клином пота промеж лопаток, морячок сиганул вниз. Он приземлился, куда и целил – прямо на автоматчика – и, не дав тому опомниться, с размаху обрушил на его голову чугунный канделябр.
В этот самый момент немцы не выдержали, захлебнулись русской яростью и побежали прочь, бросая оружие и что-то громко и отчаянно крича…
11
Из глаз Маши текли слезы, но она не чувствовала их. На душе было пусто, словно вырвали, выскребли из нее все светлое и оставили лишь тоску и боль.
Маша без сил опустилась на крыльцо и, кутаясь в пуховый платок, который в момент обыска только и успела набросить на плечи поверх ночной рубашки, некоторое время неотрывно смотрела на темнеющий за селом лес. Где-то там, в его наполненных мраком глубинах, бежала к Бресту дорога. По ней сейчас все дальше и дальше увозили Сергея угрюмые люди в фуражках с красными околышами.
Вой Каррубо вывел Машу из оцепенения.
– Ну что ты воешь? Сейчас всех соседей перебудишь! – сказала она ему с укоризной, хотя знала наверняка: соседи не спят и назавтра даже глухой пастух Сашка будет знать об аресте мужа.
В дом возвращаться не хотелось: там все сейчас казалось ей оскверненным чужими руками. Маша спустила с цепи пса и снова вернулась на крыльцо. Благодарный Каррубо, виляя тощим хвостом, затрусил следом. Лизнув руку хозяйке, он тяжело плюхнулся около ее ног и со вздохом опустил на лапы свою большую остроухую голову.
– Каррубушка, хороший ты мой! Одни мы с тобой остались. – Маша грустно улыбнулась и потрепала пса по холке. – Совсем одни…
Голос ее осекся, на глаза снова навернулись слезы. Прислонившись спиной к перильцам, она смотрела на лес, на небо, пока незаметно для себя не впала даже не в сон, а в какое-то полузабытье.
Далекий звук грома, так в начале показалось Маше, внезапно докатившийся с запада и пронесшийся над селом, разбудил ее. Каррубо приподнял сонную голову и грозно зарокотал в ответ, готовый вот-вот разразиться звонким лаем. В соседних дворах тоже заволновались, забрехали собаки. И было от чего: весь горизонт, там, где находился город, был охвачен всполохами. "Господи, что это?.. Неужели пожар в Бресте? Там же Сережа!.." Чувство тревоги, притупившееся дремой, снова охватило Машу.
Село стало быстро просыпаться. Люди приникали к окнам, выскакивали на улицу и, вслушиваясь в далекий грохот, задавались одним и тем же вопросом: что случилось в городе? Пока, подобно разносимому ветром пожару, не понеслось от дома к дому слово "война".
Кажется, его первым произнес сельский гармонист Абраменя, за что, несмотря на свой двадцатилетний возраст и внушительные размеры, получил подзатыльник от матери (мать и сын были соседями Крутицыных).
– Я тебе покажу "война", непутевый! Ишь чего выдумал-то! – громко закричала было пожилая женщина и тут же осеклась, закрыв ладонью рот.
Из-за леса вдогонку тяжкому однотонному гулу вдруг выскользнули черные рокочущие тени, похожие на больших распластавших крылья птиц. На какое-то время они закрыли собой все небо…
– На Минск летят, – заметил Абраменя.
Елыгин, на ходу надевая через голову гимнастерку и прихрамывая на больную, покалеченную в Гражданскую войну ногу, уже торопился к правлению: звонить в райком. За парторгом весело галдящей стайкой бежали мальчишки, которым, как известно, только дай повод – лишь бы не спать. Для них война была лишь будоражащим воображение словом да геройским киноэкранным Чапаем, шинкующим беляков, как капусту.
Поскольку единственным источником новостей в этот час мог быть только Елыгин, люди, не сговариваясь, двинулись к правлению.
Парторг уже сидел понурившись на крыльце и курил самокрутку. Рядом с ним с потерянным видом стоял директор племхоза Петрищев. Увидев людей, Елыгин тут же встал, оправил гимнастерку и, дождавшись, когда на площади перед правлением соберутся почти все, заговорил как мог громко:
– Товарищи селяне! Попрошу сохранять спокойствие. Из города сообщают, – парторг возвысил голос и обвел строгим взглядом площадь. – Из города сообщают, что враг попытался напасть на нашу территорию, но наши доблестные пограничники ведут с ними бой. И я уверен, – тут Елыгин рубанул воздух кулаком, – скоро отбросят фашистскую гидру от наших рубежей. Поэтому предлагаю всем разойтись по домам и не паниковать.
– Значит, все-таки война? – выкрикнул кто-то из толпы, на что парторг, поискав взглядом крикуна, отреагировал живо и неожиданно зло:
– Никакая не война. И нечего тут панику сеять. Вражья вылазка – не более. А что самолеты летают, то на это, видимо, есть стратегический план. Заманивают. Не над нами же их сбивать…
Понемногу люди стали расходиться, но спать никто не ложился: все ждали новостей из города. Потянулись томительные минуты ожидания. Еще мучительней это ожидание было для самого Елыгина: на самом деле о ситуации в городе он знал не больше сельчан.
Несмотря на столь ранний час, трубку в райкоме взяли мгновенно. К удивлению парторга, она зарокотала голосом самого первого секретаря товарища Слепченко:
– Елыгин? Молодец, что позвонил. Пока еще ничего до конца не ясно, но, кажется, немцы…
Тут в трубке что-то щелкнуло и связь прервалась. В этот момент в комнату влетел запыхавшийся директор племхоза. Увидев звонящего, он с порога закричал:
– Ну что? Что там?
Елыгин только растерянно развел руками, зачем-то подул в трубку и принялся заново набирать номер райкома. Но все дальнейшие попытки дозвониться успеха уже не имели.
"Ох, не к добру все это, не к добру…" – думал парторг, куря самокрутку за самокруткой и соображая: ехать ли самому в город или все-таки подождать.
Ответ он, как и все селяне, узнал к восьми часам утра, когда через N из города, помчались черные штабные машины, загрохотали бортами полные раненых бойцов грузовики и потянулись бесконечные обозы с беженцами… Говорили страшное: город разбит, в городе немцы, повсюду огонь и много убитых…
– Так и лежат на улице, сердешные, и никому до этого дела нет… – причитала одна из беженок.
Слова эти длинной тонкой иглой вошли в Машино сердце и уже не отпускали. "Господи Всемогущий, что сейчас с Сережей, где он? Жив ли?.."
12
Если бы кто-нибудь попросил командира дивизии полковника Алехно охарактеризовать ситуацию, царящую сейчас в городе, то услышал бы по-военному короткий и в высшей степени раздраженный ответ: бардак и хаос.
С первых же минут обстрела на воздух странным образом взлетело здание почты, через которую осуществлялась связь с крепостью и другими расположенными в городе дивизиями, а от обрывочных, поступающих от посыльных сведений шла кругом голова и хотелось застрелиться… Куда-то запропастился начальник штаба (позже выяснится, что он погиб во время налета), а комиссар так не вовремя уехал в Минск в политуправление.
Как разъяренный лев метался полковник с красным карандашом вокруг разложенной на столе карты, пытаясь составить более-менее цельную картину происходящего. По всему выходило, что граница прорвана, причем во многих местах. Немецкие штурмовые отряды вот-вот окружат крепость, ворвутся в город, а между нашими войсками до сих пор нет связи, без которой организовать хоть какую-то совместную оборону, и тем более перейти к активным наступательным действиям, в данных условиях не представляется возможным.
Счет шел уже на часы, если не минуты…
Понимая, что дальнейшее промедление приведет к окружению и гибели дивизии, Алехно на свой страх и риск принял решение отвести вверенные ему части из Бреста и занять оборону у Минского шоссе.