Теперь уж в театре знали, что у него с Анютой случились амуры. Но театральные девки могут из-за роли подраться хуже базарных баб, а когда речь о том, как богатого покровителя вокруг пальца обвести, - вмиг объединяются. Опять же - начало их романа как-то оказалось на виду, а продолжение - нет, оба были осторожны.
Санька вдруг обнаружил себя стоящим под Глафириными окнами. Именно стоявшим, хотя следовало бежать, нестись стрелой. Вечером-то представление, а дансер, утирающий сопли, - зрелище преотвратное. Да и что толку стоять? Она там спит в уютной постельке - да и одна ли? Может, сейчас отворится дверь, и любовник более удачливый, чем фигурант Румянцев, спустится с крыльца, кутаясь в шубу или длинную епанчу гвардейского офицера… узнать бы наконец правду, угомониться и поставить на этой несуразной любви крест! Но сперва - узнать правду…
Пусть явится, что и у нее любовник имеется, да и не один! Насколько же тогда будет проще вырвать из души сию занозу! Поболит - и перестанет.
Злобного намерения ненадолго хватило. Потоптавшись в десяти шагах от крыльца, Санька образумился. Удивительно, как холод проясняет и подстегивает мозговое устройство. В последний раз взглянув на темное окошко, фигурант Румянцев поставил дыбом ворот шубы и поскакал к приятелю Грише Поморскому, пожилому скрипачу придворного бального оркестра. Он давал Саньке уроки музыки, потому что танцевальная карьера у парня не ладилась, следовало не то чтобы менять ремесло - а приспосабливать его к требованиям жизни. Обучать богатых купчих контрдансу, подыгрывая на собственной скрипочке, - дело любезное и хлебное.
Румянцев не обратил внимания на бородатого человека в тулупе и преогромных валенках, который стоял у стены с лопатой. Кому и обретаться зимней ночью на улице с лопатой, как не дворнику? И пристало ли фигуранту вглядываться в дворников?
Одно благо - что дансеры, певцы, фигуранты и музыканты нанимали себе квартиры недалеко от нового Каменного театра, что на Карусельной площади. Конечно, выстроен он на отшибе, место тут тихое и бедное, на столицу не похожее. Но с государыней не поспоришь: распорядилась ставить Каменный театр на месте того деревянного сарая, где раньше плясали воспитанники Танцевальной школы, - и вот он уже стоит, вот он виднеется сквозь утреннюю мглу - огромный, тяжеловесный, с колоннами по фасаду, с мраморной Минервой на фронтоне. И площадь перед ним - чтобы для всех экипажей в день представления хватило места. Набиваются-то в зал две тысячи зрителей - не шутка!
Проводив Саньку взглядом, мужик в тулупе полез за пазуху и вынул круглые часы на цепочке. Дворник с часами - это уже само по себе было удивительно. Однако слова, которые он произнес, прозвучали вовсе загадочно:
- Ну что, брат сильф, опять промашка вышла? И это бы еще ничего! Часы дворник мог подобрать - мало ли пьяных разгильдяев шатается по улицам? И странное словечко "сильф" подслушать у господ. А вот откуда взялся у него идеальный французский прононс, с коим были сказаны общеизвестные слова "A la guerre comme a la guerre"?
Затем, не став разгребать лопатой выпавший ночью снег, чтобы высвободить ступеньки, дворник быстрым шагом удалился.
Он топал с лопатой на плече мимо будущего собора к набережной Мойки, в сторону Невского. Там, не доходя проспекта, он вошел в заснеженный двор и по узкой тропинке добрался до крыльца.
Его впустили сразу. Так совпало, что прислужник Зинька выносил в тот миг хозяйский горшок.
В сенях странный дворник отряхнулся, выбрался из тулупа, отцепил фальшивую бороду, но валенки стягивать не стал - так и вошел в комнату, где в столь ранний час уже все было готово к чаепитию.
Избавленный от верхней одежды и щетины, он оказался молодым человеком приятной наружности, но уж больно щупленьким, совсем невесомым.
- Здорово, Дальновид, - приветствовал его товарищ, сидевший на скамеечке перед печкой в теплом шлафроке и ночном колпаке. - Что, есть добыча?
- Нет, все тихо, - доложил Дальновид. - Ночевала она дома, и ты заметь - уже с неделю не уезжала. Сдается, мы сами себе морочим голову, брат Выспрепар, и сей роман нам примерещился. Ухтомский, похоже, ни при чем, а жаль. Надобно ли и дальше тратить время на эту дансерку?
- Пусть Световид решает, - сказал на это Выспрепар. - Это он разведал. Может статься, ошибся. А коли не ошибся и она ведет столь опасную для себя игру - а там речь, сдается, об очень больших деньгах, - то лучше бы во всем убедиться досконально. До чего ж театральные девки хитры… Садись, кушай фрыштик.
А сам продолжал подкармливать огонь щепочками и берестой.
- Один чай? Более согреться нечем? - Дальновид уселся и разломил большой калач с намерением помазать его плотную мякоть чухонским маслом. - Да! Слушай! Кое-кого я все же у того крылечка видел.
- И кого же?
- Дансера, как бишь его… Или фигуранта? Такой долговязый, с перебитым носом…
- Дансер с перебитым носом? Да что ты врешь!
- Вот те крест! Что я, перебитых носов не видывал? Совсем еще сопляк, ростом с коломенскую версту…
- А, знаю. Это Румянцев - тот, помнишь? Мироброд показывал - помнишь того долговязого, что в "Семире" на пол шлепнулся?
- Он? - удивился Дальновид. - Сей может знать нечто важное. Так вот - прибежал невесть откуда в одних туфлях и встал под ее окошком на часы. Стоял, глядел, потом удрал.
- Может, все-таки любовник? - предположил Выспрепар.
- Этого еще недоставало! Оно было бы пикантно… Только сдается - нет. Обожатель. Она осторожна.
- Для театральной-то девки - немыслимо осторожна. Да нас, сильфов, не проведешь! Стой, стой! Ты мне все бумаги замаслишь!
Стопка аккуратно переписанных листов лежала в опасной близости к плошке с чухонским маслом. Там же имелись два раскрытых лексикона, две чернильницы, линейка с карандашом, несколько черненьких томиков с узорными обрезами.
- А вот что, Выспрепарище, - сказал Дальновид, отодвигая плошку. - Может статься, этот, с перебитым носищем, как раз теперь нам и нужен. Он-то постоянно в театре, от нее поблизости, он мог до того докопаться, что нам и не снилось. Не напрасно же прискакал под окошко чуть не среди ночи. Что-то чаял увидеть.
- А статочно… - пробормотал Выспрепар. - Он бы, пожалуй, подтвердил домыслы Световида насчет князя Ухтомского - или же опрокинул вверх тормашками. Кого ж нам отрядить в театр, чтобы завел с ним приятельство?
- Мироброда? Он ведь и так из театра не вылазит.
- Дитя твой Мироброд. Все испортит. Он только сочинять горазд…
- А не испортит. Пусть Световид попросит его сдружиться с тем дансером, а потом и я в компанию войду.
- Резонно… Любопытно, что эта коломенская верста разведала!
Выспрепар, убедившись, что печка разгорелась, встал и оправил шлафрок.
- Я загадку изготовил! - похвалился он.
- Для Туманского?
- Похож ли я на человека, который станет сочинять загадки ради собственного удовольствия?
- Нет. Ты и на человека-то не больно похож…
Выспрепар засмеялся. Он был нехорош собой, причем догадаться, отчего его лицо казалось некрасивым, пока он молчит, было мудрено: все на месте, два глаза разумной величины, нос в меру длинен. Речь была ему противопоказана - губы кривились и диковинно выворачивались наружу. Смотреть неприятно. Начав приглядываться, зритель видел, что в Выспрепаровой физиономии словно бы схватились в смертельном поединке два лица - одно с двойным подбородком, с обвисшими щеками, принадлежавшее немолодому болезненному толстяку, и другое - с глубоко посаженными глазами, заостренным носом, высоким лбом - выше, чем полагается обычному человеку; такие лбы в Санкт-Петербурге - редкость, разве что заедет какой-нибудь тощий и глубокомысленный южный житель из Мадрида или же Лиссабона.
При этом Выспрепару было не более тридцати. И станом он полностью соответствовал образу светского щеголя - в меру полный, с округлым брюшком, с крепкими мускулистыми ногами.
- Я сильф, - сказал он. - Моя красота - нечеловеческая, тебе сего не понять.
Дальновид расхохотался, а Выспрепар взял исписанный листок и принял вид сочинителя, читающего свое творение в гостиных дамам. Он очень старался, но нужно быть великим актером, каким-нибудь парижанином Анри Лекеном, чтобы из вымученных виршей сотворить шедевр.
Была эта загадка такова:
От птицы я свое
Имею бытие,
А ремесло мое
Все делать то, что ум прикажет,
Что сердце скажет.
Мной в жизни множество прославилось людей;
Боится всяк меня, коль я в руках царей
Неправедных и злобных,
И у судей, тиранам сим подобных.
Велика ли я вещь; но многое творю:
Смех, слезы, счастье, смерть;
но днесь живот дарю
И благоденствие лию на миллионы,
Изобразив божественны законы,
Которы царствуют в Екатеринин век,
От коих океан бесценных благ истек.
- Все? - спросил, выслушав, Дальновид.
- Чего же более? Ну?
- Гусиное перо. А загадка и истрепанного пера не стоит. Хотя… дай-ка сюда…
Дальновид взял листок и выбрал из пятнадцати строк две, даже неполные две: "велика ли я вещь; но многое творю: смех, слезы, счастье, смерть…"
- Сие могло бы стать девизом сильфов, - сказал он.