Письмо сильно расстроит баронессу фон Мекк: "Но как мне было больно, как жаль Вас, читая это письмо, я и сказать не могу. Несколько раз слезы застилали мне глаза, я останавливалась и думала в это время: где же справедливость, где найти талисман счастья и что за фатализм такой, что лучшим людям на земле так дурно, так тяжело живется. А впрочем, оно и логично: лучшие люди не могут довольствоваться рутинным, пошлым, так сказать, программным счастьем. А чего бы я не дала за Ваше счастье!" - напишет она в ответ. И поспешит добавить: "Вы единственный человек, который доставляет мне такое глубокое, такое высокое счастье, и я безгранично благодарна Вам за него и могу только желать, чтобы не прекратилось и не изменилось то, что доставляет мне его, потому что такая потеря была бы для меня весьма тяжела".
К великой радости Чайковского, вслед за ним в Каменку, к гостеприимной сестре Сашеньке, приехал брат Модест Ильич. Он скоро уговорил Петра Ильича не ехать ни в какие Ессентуки, а остаться здесь, в Каменке, подольше. Соблазнял охотой, покоем, пугал тем, что из-за русско-турецкой войны на Кавказе опять неспокойно, и добился своего - Чайковский остался в Каменке.
Если он не охотился и не гулял с Модестом - он работал.
"Онегина" пока не трогал - надо было инструментовать Четвертую симфонию, посвященную баронессе фон Мекк.
Любимым его напитком сделался чай.
В Москву он вернулся одиннадцатого сентября - к началу занятий в консерватории.
Баронесса фон Мекк в это время была в Италии.
Он вернулся в Москву полным благих намерений. Незадолго до отъезда из Каменки он написал: "Пишу Вам под грустным впечатлением, дорогая Надежда Филаретовна! Сегодня уехал отсюда младший из двух моих милых братьев; старший уже в Петербурге. Погода делается осенней, поля оголились, и мне уж пора собираться. Жена моя пишет мне, что квартира наша скоро готова. Тяжело мне будет уехать отсюда. После испытанных мной треволнений я так наслаждался здешним покоем. Но я уеду отсюда, во всяком случае, человеком здоровым, набравшимся сил для борьбы с фатумом. А главное, что я не обольщаю себя ложными надеждами. Я знаю, что будут трудные минуты, а потом явится привычка, которая, как говорит Пушкин:
…свыше нам дана, Замена счастию она".
Однако человек предполагает, а жизнь располагает…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ "ВТОРОЕ БЕГСТВО "
- Вы слышали - Чайковский женился!
- Неужели?
- Да, еще в начале июля!
- Вот так новость! А Николай Григорьевич знал?
- Узнал только позавчера.
- Ну, Петр Ильич, ну, скрытная душа. А кто его счастливая избранница?
- Некто Милюкова, говорят - музыкантша, говорят - училась в консерватории…
- Милюкова… Не родственница ли Николая Павловича?
- Нет, она из других, из э-э-э… захудалых. Я слышал, что она бедна, зарабатывает на жизнь уроками.
- Хоть собой хороша?
- Не без этого. Постойте, господа, сейчас мы спросим Эдуарда Леонтьевича. Эдуард Леонтьевич! Милости просим к нам!
- Позвольте, но при чем здесь Эдуард Леонтьевич?
- Супруга Петра Ильича его бывшая ученица.
- Эдуард Леонтьевич, что вы нам скажете о жене Петра Ильича? Говорят, что она училась у вас? Какова она?
- Простите, господа, супруга Петра Ильича действительно училась у меня некоторое время, но больше я о ней ничего сказать не могу. Не привык, знаете ли, обсуждать чужих жен, тем более - жен своих коллег.
- Ну, хотя бы скажите - она красива?
- На вкус и цвет товарища нет, господа, - подобно всем потомкам обрусевших немцев, Эдуард Леонтьевич любил вставить в речь пословицу или поговорку.
- Дождитесь завтрашнего вечера, господа! Раз уж Эдуарду Леонтьевичу угодно скрытничать…
- А что завтра вечером?
- Разве вы не знаете - Юргенсоны устраивают вечер в честь Чайковских!
Петр Иванович Юргенсон был человеком интересной судьбы. Он родился в Ревеле, в семье обычного рыбака, а в возрасте четырнадцати лет был отправлен отцом в Петербург, где служил в нескольких нотных магазинах, пока не получил предложение занять место управляющего музыкальной фирмой Шильдбаха в Москве. Вскоре он открыл собственное дело, а вдобавок стал одним из директоров Московского отделения русского музыкального общества.
С Чайковским он дружил, став для него не только другом, но и издателем, причем Петр Иванович издавал Чайковского, не считаясь с выгодой. Порой изданные партитуры приносили ему одни лишь убытки, причем немалые, но Юргенсон не падал духом - он верил в Чайковского, в его талант, в его гений столь же сильно, как и баронесса фон Мекк.
Порой, подобно ей, Юргенсон выручал Петра Ильича деньгами. Разумеется, Петр Иванович не мог не откликнуться на такое событие, как женитьба Чайковского. Юргенсону казалось, что друг его счастлив, и это было прекрасным поводом для праздника…
Сразу по приезде в Москву счастье исчезло, а вместе с ним исчезли и благие намерения.
Антонина Ивановна вела себя словно замоскворецкая купчиха.
Она сняла новую квартиру, побольше, и всю ее украсила пошлыми статуэтками, тошнотворными занавесками, безвкусными кружевными скатерками… Все было кричаще ярким, призванным не услаждать глаза, а колоть их.
Она вошла в роль хозяйки, обзавелась вульгарной связкой ключей, для чего ей пришлось навесить замки повсюду - на двери, шкапчики, сундуки, из соображений экономии вместо восковых свечей "на каждый день" покупала сальные.
Она наняла кухарку, кухарка оказалась воровкой. Она рассчитала ее со скандалом, недоплатив два рубля. Кухарка отправилась к мировому судье и получила причитающееся с его помощью.
Петр Ильич, узнав об этом, чуть не лишился чувств - его жена судилась с кухаркой из-за двух рублей? О боже!
Надо ли говорить, что и следующая кухарка, нанятая Антониной Ивановной, оказалась воровкой? Антонина Ивановна изводила ее придирками и замечаниями. Кухарка защищалась. Дома невозможно было отдохнуть. Антонина Ивановна попробовала придраться и к Алеше, но Петр Ильич раз и навсегда положил этому конец.
Он думал, что, отдохнув, станет мягче, терпимее и добрее.
Поняв, что жить с женой невозможно, он стал более резок с ней, чем был. Можно даже сказать - груб.
Вечер у Юргенсонов не удался. Присутствующим Антонина Ивановна не понравилась - ее сочли "сухарем в юбке", и вообще малоприятной особой. Чайковского поздравляли, но тут же за спиной сочувственно качали головами. Атмосфера была напряженной. Петр Ильич боялся, что жена вот-вот начнет во всеуслышание рассказывать что-либо неуместное. Еще он боялся, что у него может начаться припадок Нервы были взвинчены до предела.
Растерянный Петр Иванович несколько раз озабоченно интересовался у него:
- Что случилось? Ты выглядишь, словно приговоренный к казни!
- Н-ничего, - отвечал он. - Все хорошо. Просто я быстро устаю от многолюдья, ты же знаешь.
Чайковские уехали домой самыми первыми, сразу же после ужина.
Юргенсон и не подумал обижаться на такое пренебрежение к его стараниям. Он уже понял, что Чайковский несчастлив в браке.
Не один Юргенсон был столь догадлив…
Прежние сплетни о приватной жизни Чайковского не шли ни в какое сравнение с теми, что немедленно поползли по Москве, да и не по одной только Москве.
Он целые дни проводил вне дома, но, очень часто, уходил гулять ночью, невзирая на погоду. Дышать с Антониной Ивановной одним воздухом было невозможно - она оскверняла, портила решительно все, чего касалась.
Мещанка-
Гадина…
Чудовище-
Других слов для жены он уже не находил. И не хотел искать.
Он хотел утопиться - размышлять об этом получалось, но ют привести в исполнение-
Музыка? Какая музыка? О работе не могло быть и речи - для работы нужен соответствующий настрой, именуемый вдохновением.
Вдохновение он испытал всего один раз - когда во время одной из ссор руки его потянулись к горлу Антонины Ивановны. Ему стало страшно. Не за нее - за себя.
Он написал в Петербург брату Анатолию. Попросил прислать ему телеграмму с вызовом в Петербург.
Просто так он уже не решался уехать - боялся безобразных сцен.
Телеграмма - вызов от дирекции Мариинского театра не заставила себя долго издать. Его приглашали приехать немедленно.
Он немедленно и уехал - вечерним скорым поездом. Чтобы больше никогда не возвращаться к Антонине Ивановне.