Аптекарша - Соллогуб Владимир Александрович

Молодой аристократ, возвращаясь в Петербург, застрял в уездном городке, где нет столичных удовольствий и нет приличного общества, а самой хорошенькой женщиной почитается немочка-аптекарша. Проезжий узнает в жене аптекаря свою давнюю знакомую, дочь университетского профессора, и вспоминает, какую нежную склонность питал он к ней в лихие студентские годы. Минувшее вернулось вдруг…

Владимир Александрович Соллогуб
Аптекарша

I

Уездный город С. - один из печальнейших городков России. По обеим сторонам единственной грязной улицы тянутся, смиренно наклонившись, темно-серо-коричневые домики, едва покрытые полусогнившим тесом, домики, довольно сходные с нищими в лохмотьях, жалобно умоляющими прохожих. Две-три церкви - благородная роскошь русского народа - резко отделяются на темном грунте. Старый деревянный гостиный двор - хранилище гвоздей, муки и сала - грустно глядится в огромную непросыхающую лужу. Из двух-трех низеньких домиков выглядывают пьяные рожи канцелярских тружеников. Налево красуется кабак с заветною елкой, за ним острог с брусяным тыном, а вправо, на полуразвалившемся фронтоне, прибита черная доска с надписью:

"Аптека, Apotheke".

В один из тех печальных дней, когда кажется, что небо хмурится на землю, молодой человек сидел у окна одного из этих убогих домиков и сердито курил сигару.

На голове его была надета, по привычке набекрень, щегольская шапочка с кисточкой. Халат его, сшитый в виде длинного сюртука с бархатными отворотами, свидетельствовал о щеголеватости его привычек, а частые струи дыма в то же время ясно доказывали свирепость его душевного расположения.

Внизу на улице, у самого подъезда, стояла коляска без лошадей и почти до оси в грязи: около коляски нехотя суетился камердинер, вынимал поклажу и ворчал что-то сквозь зубы с самой ожесточенной физиономией.

Кругом собралось несколько мальчиков в немом удивлении, а напротив, на полупровалившемся тротуаре, стояла баба с коромыслом на плече и с вытаращенными глазами.

Молодой человек погрузился невольно в самые досадные размышления. "Теперь, - подумал он, - в Павловском вокзале готовится иллюминация. Herrmann играет вальсы, галопады и всякие попурри; гусарские песенники поют, дамы ездят верхом; мои товарищи любезничают, а я сижу в этой трущобе; теперь наполнен французский театр, m-me Allan играет; товарищи мои слушают и хлопают, а я сижу в этом захолустье! А в субботу, в субботу бал на водах; там и О… и В… и Б.; товарищи мои будут с ними танцевать, они будут им улыбаться, будут с ними кокетничать, кокет-ни-чать… с ними будут!.. А я сижу в этой темнице, в этой ссылке, в этом заточении!"

Вдруг необычный шум на улице остановил порывы его негодования. Молодой человек высунулся из окна.

Под окном камердинер его Яков спорил с каким-то господином в пуховой фуражке и в венгерке с снурками и кисточками, что, как известно, явный признак провинциального франта.

- Я тебя спрашиваю, чья коляска? - говорил франт.

- Я вам сказываю, что господская, - сердито отвечал Яков.

- Да чья господская?

- Ну, говорят вам, господская.

- Да чья же?..

- Ну господская. Всё узнаете, скоро состареетесь.

- Что… что?.. Вот я тебя… Да нет, вот… возьми, братец, гривенник, скажи, голубчик, чья коляска?

- Не надо мне вашего гривенника. Любопытны слишком. Ступайте своей дорогой.

- Коляска моя! - закричал молодой человек из окна. - Что вам угодно?

Франт поспешно поднял голову и начал раскланиваться, стоя в грязи:

- Ах! Извините-с. Шел мимо-с. Вижу-с коляску отличной работы-с. Смею спросить: что изволили за нее дать-с?

- Три тысячи пятьсот, - отвечал молодой человек.

- Гм! Деньги хорошие. Смею спросить: с кем имею честь говорить?

- Барон Фиренгейм.

- Ах, помилуйте… Я вашего, должно быть, родственника очень знал-с; вместе в полку были. Позвольте быть знакомым.

И, не ожидая приглашения, франт опрометью бросился к крыльцу, а через мгновение очутился уж в комнате приезжего.

- Позвольте-с спросить: как вам приходится барон Газенкампф, который был у нас ротмистром в полку?

- Моя фамилия не Газенкампф, а Фиренгейм, - отвечал, улыбнувшись, молодой человек.

- Ах! А мне послышалось - Газенкампф. Извините, пожалуйста. Какой у вас хорошенький халат; чато, теперь этакие халаты носят в Петербурге.

- Не знаю, право. Как кто хочет.

- Очень хороший фасон. Я попрошу у вас для выкройки. По делам службы изволили, вероятно, к нам приехать?

- Да-с.

- Я вам должен доложить: я с здешними господами служащими никакого дела не имею и в глаза почти не знаю. Городничий наш, Афанасий Иваныч, - изволите его знать? - добрый человек, только слаб немножко, за купцами ухаживает; впрочем, многого не возьмешь: у нас купечество себе на уме. Сами так исправно воруют, что любо. Вы их еще не изволите знать? Криворожий, Надулин, Ворышев - лихой народ, нечего сказать. Исправник наш добрый человек, да попивает. Судья так себе, зато уж стряпчий молодец, а впрочем, я их знать не знаю. Что это у вас, часики на столе?..

- Часы.

- Ах, позвольте взглянуть. Какая прелесть! Что за цепочка! Нам, провинциалам, этаких вещей и во сне не видать.

- У вас, кажется, тоска нестерпимая в вашем городе?

- Да-с, сказать правду. Хуже быть не может. Вот то ли дело в Т. Сто верст всего отсюда. Дворяне живут в городе, и купечество зажиточное, а здесь просто пустыня; впрочем, в двадцатом году здесь было рекрутское присутствие, так тоже весело жили. Даже, говорят, дворянское собрание было в доме, что нынче аптека. Были балы; помещики съезжались. Очень было весело. Жидовская была музыка. До сих пор вспоминают.

- Как, неужели у вас нет ни одного дома, где бы можно было провести вечер?

- Нет-с, с двадцатого года здесь никто из дворян не живет… Да, бишь, предводитель наезжает иногда.

- Женатый человек? - спросил поспешно барон.

- Нет-с, холостой. Это туалетный прибор у вас на столе?

- Да-с.

- Серебряный или аплике?

- Серебряный.

- Ах, позвольте взглянуть. Как хорошо! Какая работа! Дорого изволили дать?

- Не помню, право.

- Отличная вещица! Я еще такой не видывал. А эти пилочки на что?

- Для ногтей.

- Уж чего теперь не выдумают! Надо сказать правду.

- Да что же вы здесь делаете? - спросил с отчаянием молодой человек.

Господин в венгерке взглянул на него с удивлением.

- Да ничего-с.

- Как же вы здесь живете?

- Да я у помещиков гощу большею частью. Свою деревеньку я продал, так живу себе поневоле иногда в городе, а то в гостях всегда.

- И вы ни с кем здесь не знакомы?

- С служащими я не веду особенного знакомства, а так иногда захожу к Францу Иванычу.

- А кто это Франц Иваныч?

- Франц Иваныч?..

- Да!..

- Наш аптекарь.

- Ученый человек?

- А бог его знает. Человек добрый. Жена у него немочка прехорошенькая, хотя бы в столицу; и там скажут, что недурна.

- Хорошенькая!..

- Очень недурна-с. Только жаль, что по-русски плохо говорит: понимает-то понимает, а уж разговаривать - слуга покорный.

Лицо молодого барона прояснилось. Мысль о хорошенькой женщине так могуча в юные годы! Весь город показался ему не так отвратителен. Изломанные крыши сделались живописными. По грязной улице очертились протоптанные тропинки. Барон вздохнул свободнее. В эту минуту парные дрожки остановились у подъезда.

- Городничий, - сказал с некоторым смущением франт в венгерке. - Извините, что я вас побеспокоил. Позвольте быть знакомым.

Засим, поклонившись почтительно барону и еще почтительнее входящему городничему, любопытный провинциал вышел на улицу, осмотрел со всех сторон коляску, заглянул под фартук и отправился домой, сопровождаемый глухою бранью камердинера Якова.

Выпроводив городничего, квартировавшего некогда с полком в Белоруссии и почитавшего непреложною обязанностью с того времени превозносить полек, к явной обиде наших православных дам, молодой барон кликнул Якова и начал одеваться.

Полчаса тому назад он бы и не взглянул на подаваемое ему платье, но теперь он назначил и сюртук, и жилет, и галстух и вынул из дорожного ящика большую жемчужину в золотой лапе, которой лапой он заколол пестрый шарф, обвивающий его шею. Одевшись таким образом, он вышел прогуляться, подышать свежим воздухом и неприметно отправился прямехонько к аптеке.