– Лучше голый и голодный, но любимец всенародный.
Часто Августа не могла понять, хамит Сергей или просто так мыслит. Из-за геморроя и гастрита.
… Матвея Степуру можно было обвинить в чем угодно, только не в мизантропии.
Ни субъективных, ни объективных причин для мизантропии не существовало в помине: ему только исполнилось двадцать семь, родители были живы и жили отдельно (отдельно и от Матвея, и друг от друга).
Ничего похожего на неприятности, такие как внезапная болезнь, карточный долг, долг банковский, незапланированная беременность, неожиданная влюбленность или (свят, свят, свят) роковая страсть, из которой одна дорога – под венец или в петлю, – ничего такого не было в его жизни.
Еще несколько дней назад Матвей Степура носил пробы золота в отдел технического контроля, гонял работяг из итээровской душевой, бродил с ружьишком по юго-восточной оконечности Сихотэ-Алиня, ловил руками хариуса в прозрачных водах Анюя и даже не догадывался, что уже через пару дней будет жаждать чьей-то крови. Совсем даже наоборот – Матвей Степура пребывал в благостном предвкушении отпуска.
Вот он в отпуске… А тут такая засада… с самого утра.
Нет-нет, к самому утру не было никаких претензий – утро было чудесным, свежим, полным волнующих перспектив. Перспективы эти брали начало в умопомрачительном вчерашнем вечере.
Вечер… м-м-м… вечер был просто зашибись. И ночь, кстати, тоже…
Витася подцепил на нудистском пляже двух курортниц с шикарным экстерьером: оливковые тела без следов от купальника, пирсинг в пупках, браслеты на узких и вытянутых, как у персонажей Эль Греко, щиколотках и запястьях, а на тугих, выпуклых ягодицах – тату. При взгляде на роскошных самок возбуждение наступало сразу и навсегда, а торможение не наступало вовсе.
– Беленькая и черненькая – Одетта и Одиллия, – рекомендовал девиц уже слегка поддатый Витасик.
У Витасика к тому моменту сложились доверительные отношения с Одиллией, и примерно через полтора часа он отбыл с девицей домой.
Одетта осталась у Матвея.
– Ты моряк, что ли? – заподозрила курортница через три часа акробатических этюдов в постели.
– Старатель, – заплетающимся языком вымолвил Матвей.
Тут в дверь кто-то позвонил. Мотя, пошатываясь, соорудил из простыни тогу и поплелся в прихожую, где несколько секунд рассматривал в глазок пустую лестничную площадку.
– Кто там? – сонно осведомилась нудистка у вернувшегося Матвея.
– Завистники, – отозвался он, засыпая на ходу…
В распахнутую балконную дверь врывались звуки ночного города, треск цикад и сонное бормотание птиц.
… Пробуждение свело на нет радость здорового секса.
– Сели красиво, – командовал хорошо поставленный, зычный женский голос, – спину держим. Локоть. Так. Пальцы мячик схватили. Хорошо. Поехали. И-и – раз, и-и – два, и-и – три, и-и… – Голос был противный, как пенопласт по стеклу. Крик павлина, а не голос.
Матвею спросонья показалось, что диван, на котором он наверстывал упущенные в тайге удовольствия, стоит на сцене или в музыкальном классе. Он в испуге разлепил веко: что? где?
Стена в золотую и зеленую полоску, диван с бледно-коричневой обивкой – все те же и там же.
Стрелки часов безучастно показывали время – восемь утра.
Чтоб тебя разорвало, чтоб тебя черти слопали, чтоб на тебя кирпич упал, чтоб ты голос потеряла, коза, овца, выхухоль. Укротительница от музыки.
У Матвея был абсолютный музыкальный слух и "тупой угол" между большим и указательным пальцами – как раз для захвата грифа скрипки. Учитель прочил Матюше большое концертное будущее. Но дело было не в абсолютном слухе – дело было в принципе. Матвей Степура принципиально не желал проводить за скрипкой отпущенное для игр детство, а из-под палки нельзя стать музыкантом.
Голос за стеной продолжал властвовать, подчинять себе все живое и неживое:
– Не зажимай руку, мягче, мягче. Legato. Что означает legato? "Связно", бестолочь.
Ясно: лавры неутомимого Леопольда Моцарта, папашки Вольфганга Амадея, не дают покоя изуверам родителям.
Матвей издал протяжный стон и попытался засунуть голову под подушку.
На подушке лежало что-то тяжелое и мешало. Раздражаясь все больше, Матвей подслеповато уставился на пряди светлых, выгоревших на солнце волос. Вчерашняя курортница-нудистка, вспомнил он. Имя девушки Матвей, как ни силился, вспомнить не смог. Ну не Одетта же, на самом деле…
Гостья спала сном праведницы и выводила носом рулады. Матвей с завистью прислушался к переливам и сделал еще одну попытку вспомнить имя цирцеи. Тоня. Да, кажется, Тоня. Или Таня.
Под пристальным взглядом Матвея нудистка завозилась, села, не давая себе труда прикрыть прелести, зевнула, открыв розовое, как у щенка, нёбо:
– Где это?
Прямо в глаза Матвею лез смуглый сосок.
– Что?
– Голоса. Где это?
– У соседей.
– Не повезло тебе с соседями, – сообразила Тоня или Таня.
Кто ж спорит.
Нудисточка сладко потянулась, на что-то надеясь, выставила себя напоказ, и, кажется, не торопилась уходить.
Матвей ничем не мог порадовать Тоню или Таню: от ночного влечения не осталось и следа, он хотел в сортир, хотел в душ, хотел полную кружку крепкого, дымящегося чаю, но при Тоне-Тане не хотел ничего, испытывал нарастающее чувство досады и с нетерпением ждал, когда нудисточка догадается освободить жилплощадь.
– У тебя кофе есть? – поинтересовалась та вместо того, чтобы шустро собраться и исчезнуть.
Пришлось простимулировать.
– Нет, в доме пусто, я только вчера прилетел и не успел ничего купить, – моментально соврал Матвей.
Задолго до его приезда мама набила полки шкафов и холодильника под завязку.
– Могу сгонять в магазин. – Как на беду, Тоня-Таня оказалась на редкость отзывчивой. Если повзрослевшая при свете дня нудистка продолжит в том же духе, подумал Матвей, он переквалифицируется из женолюба в женофоба.
– Не-а, ко мне сейчас матушка приедет. Ты это, – покосился на полосатую стену Матвей, – иди домой.
Это была безобидная ложь: матушка отдыхала в Турции и со дня на день должна была вернуться. О своем желании отдохнуть мать писала по электронке и страшно переживала, что они разминутся на пару дней. Матвей, как хороший сын, настоял, чтобы родительница не брала ничего в голову, а ехала отдыхать.
– Позвонишь? – снова уступила цирцея.
– Позвоню, – малодушно соврал Матвей и накрыл наконец голову подушкой.
В этот момент за стеной рука будущего гения сфальшивила и была остановлена неумолимым хлопком:
– Достаточно. Давай следующее упражнение. И-и-и… Птичка-над-моим-окошком, – вывел мелодию голос.
– М-м-м, – в отчаянии промычал Матвей в подушку.
В голове мелькнуло: существуют же какие-то законы в защиту детей от произвола родителей и учителей? И летние каникулы никто не отменял, если он правильно помнит.
– Со второго такта, еще раз, – снова раздалось за стеной. Был слышен каждый оттенок в интонации. Или это только игра воображения?
А если это чудовище дает уроки на дому? И что теперь – так будет всегда? Не-ет, только не это. Команды не отличались разнообразием:
– Считай вслух.
– И-и – раз, и-и – два, и-и… – понеслось в два голоса.
Второй – неокрепший басок – был еле слышен.
В прихожей хлопнула дверь, нудистка вымелась, Матвей со вздохом отбросил подушку и перевернулся на спину.
Последние два года все известные актрисы, малоизвестные актрисульки, совсем неизвестные восходящие звездочки, одноклассницы, соседки, подруги по университету, просто знакомые и знакомые знакомых – все являлись Матвею во снах в откровенных позах и одеждах. Витася грубо намекал, что это спермотоксикоз и пора завязывать с тайгой, возвращаться к оседлому образу жизни на малой родине.
– И-и – раз, и-и – два, – снова солировала дамочка.
Голос был везде, окружал и сжимался вокруг дивана наподобие колец удава.
Чтобы извлечь хоть какую-то пользу из ситуации, Матвей попытался представить дамочку порнозвездой. Напрасный труд – голос за стеной не монтировался с роскошным телом и удовольствием, зато отлично монтировался с мифологическими персонажами – с гарпией или фурией. Или сиреной – в мифологии Матвей был не силен.
В душе поднимались протест и бессильная ярость: у него были совсем другие планы на отпуск, совсем. Первым пунктом в плане значился крепкий и продолжительный сон. Так он долго не продержится.
Матвей сосредоточился.
Этот командирский голос вполне мог бы принадлежать… укротительнице в цирке. Или гувернантке с узкими губами, этакой французской "мадам", менторским тоном высушивающей мозг ребенка запретами на радости. Еще… еще… тетушке Тома Сойера – тете Полли, свято чтущей библейское правило: "Кто щадит младенца, тот губит его". Как сексуальные объекты персонажи были абсолютно безобидны.
И тут вдруг полусонное сознание выкинуло фортель: голос взял и вселился в секс-диву в профессиональном облачении: в карнавальной маске, в ботфортах, в кожаном лифчике и поясе для чулок, с плетками, наручниками и разными интересными прибамбасами из секс-шопа. "И-и – раз, – приговаривала блудница, щекоча партнера плетью по ребрам, – и-и – два…"
Матвея окатило жаром, он вынырнул из воображаемой реальности, с беспокойством прислушался к нарастающему возбуждению. "Поздравляю, Степура, – сказал сам себе, – это диагноз".