- Consolato Britannico, - крикнул Грант. - О Боже! Consolato Britannico.
3
- Послушайте, - проговорил консул, словно Барнаби Грант нуждался в таком сообщении, - дело, знаете ли, скверное. Скверное дело.
- И это вы говорите мне, мой дорогой консул?
- Совершенно верно. Совершенно верно. Итак, надо подумать, что мы можем предпринять, правда? Моя жена - ваша страстная поклонница, - прибавил он. - Когда она об этом узнает, она будет очень огорчена. Она интеллектуалка, - шутливо признался он.
Барнаби не ответил. Он посмотрел на соотечественника поверх толстой повязки, которую любовно наложила сотрудница консульства, и опустил забинтованную левую руку на колено.
- Ну, разумеется, - консул словно кому-то возражал, - строго говоря, это дело полиции. Хотя, должен сказать… Впрочем, погодите минуточку, я сейчас позвоню. У меня есть личные связи… Самое верное - снестись на должном уровне, правильно? Итак…
После нескольких попыток состоялся долгий, практически непонятный разговор, прислушиваясь к которому Барнаби догадывался, что его преподносят как самого прославленного романиста Великобритании. Делая паузы, чтобы переспросить Барнаби, консул со скоростью диктовки изложил детали происшествия и, покончив с ними, рассыпался в благодарностях:
- Е stato molto gentile… grazie, molto grazie, Signore. - Это понимал даже бедняга Барнаби.
Консул положил трубку и состроил гримасу.
- Полиция не слишком-то радует, - сказал он. У Барнаби засосало под ложечкой. - Уверяю, что все возможное будет сделано, но ведь у них маловато исходных данных, правда? - подчеркнул консул. - Все же, - оживившись, добавил он, - всегда есть шанс, что вас будут шантажировать.
- Шантажировать?
- Ну, видите ли, тот, кто взял кейс, вероятно, ожидал найти если не драгоценности или деньги, то что-либо вроде документов, за возвращение которых будет предложено вознаграждение, и таким образом возникнет основа для сделки. Шантаж, конечно, не точное слово, - поправил себя консул. - Вернее было бы сказать вымогательство. Хотя… - Он не любил заканчивать предложения, и его последнее слово повисло в атмосфере крайней неловкости.
- Стало быть, следует дать объявление в газетах и предложить вознаграждение?
- Конечно. Конечно. Мы что-нибудь придумаем. Мы сообщим моей секретарше все что надо по-английски, она переведет и разошлет в газеты.
- Я вам доставляю столько хлопот, - сказал несчастный Барнаби.
- К этому мы привыкли, - консул вздохнул. - Вы говорите, на рукописи стояло ваше имя и лондонский адрес, но кейс был заперт. Конечно, это вряд ли что-нибудь значит.
- Думаю, что ничего.
- Вы остановились…
- В пансионе "Галлико".
- Ах, да. Там есть телефон?
- Да… кажется… где-то записан.
Барнаби рассеянно поискал в нагрудном кармане и вытащил из него бумажник, паспорт и два конверта, которые упали лицом вниз на письменный стол. На обороте одного из них был записан адрес и телефон пансиона "Галлико".
- Вот, - сказал он и подвинул конверт консулу, который сразу заметил на нем герб королевства.
- Да, да. Благодарю вас. - Он усмехнулся. - Я вижу, вы отметились и послали им книгу с надписью, - сказал он.
- Что? Ах, это… Да нет, - пробормотал Барнаби. - Это званый обед. Завтра. Извините, что отнял у вас столько времени. Огромное вам спасибо.
Сияя улыбкой благожелательности, консул протянул через стол ладонь плавничком:
- Что вы, что вы. Очень рад вашему приходу. Учитывая все обстоятельства, я почти уверен… Nil desperandum, знаете ли, nil desperandum. Не горюйте!
Но прошло два дня, и не было ни малейшего отклика на газетные объявления, и ничего хорошего не получилось из долгой, омраченной языковыми затруднениями беседы с очаровательной представительницей квестуры, так что Барнаби не мог не горевать о своей утрате. Он был на обеде в посольстве и пытался соответствующим образом реагировать на соболезнования и заботу посла. Но по большей части он сидел в садике на крыше пансиона "Галлико" среди гераней в горшках и стремительных ласточек. Его спальня стеклянной дверью выходила в глухой угол садика, и он напряженно прислушивался к каждому телефонному звонку в помещении. Порой он готов был уже допустить, что придется заново написать сто тысяч слов романа, но от такой перспективы ему становилось худо физически и морально, и он гнал от себя эту мысль.
Очень часто ему казалось, что он летит куда-то вниз в дьявольском лифте. Из короткого забытья он рывком возвращался к прежнему кошмару. Он говорил себе, что обязан написать и агенту, и издателю, но эта обязанность была горше желчи, и он все сидел и вслушивался, не звонит ли телефон.
На третье утро в Рим пришла жара. Садик на крыше раскалился, как печь. Он сидел один в своем углу с несъеденной булочкой, горшочком меда и тремя осами. От состояния раздражительной апатии он наконец перешел к тому, что могло быть названо отчаянием с большой буквы, и с отвращением говорил себе:
- И всего-то мне нужно хорошенько выплакаться в чью-нибудь просторную жилетку.
Подошел один из официантов.
- Finito? - как обычно пропел он. И когда Барнаби дал положительный ответ, он сделал жест, который можно было принять за приглашение войти в помещение. Сначала Барнаби решил, что официант указывает на то, что здесь слишком жарко, но потом подумал, что по какой-то причине его хочет видеть хозяйка.
И вдруг в нем всколыхнулась надежда - он увидел, как из дверей выходит и направляется к нему полный мужчина в куртке, наброшенной на плечи. В спину ему светило солнце, и он казался призраком, темным и нематериальным, но Барнаби сразу узнал его.
Перед его глазами замелькали картины злосчастного дня. Он видел мужчину, как тогда, между головами влюбленных, под аккомпанемент грома и молний. И он не мог бы сказать себе, было ли испытанное им чувство лишь опасливым облегчением или блаженной разрядкой двухдневного напряжения. А когда мужчина оказался в тени и вынул из-под пиджака его кейс, Барнаби лишь подумал, что хорошо бы вдруг не потерять сознание.
- Мистер Барнаби Грант? - спросил мужчина. - Думаю, вы рады видеть меня, так ведь?!
4
"Галлико" неожиданно переполнился горничными, и пришлось сбежать в крохотное кафе неподалеку, в тенистом переулочке близ Пьяццы Навона. Так предложил его спутник.
- Если только, конечно, вы не предпочтете что-нибудь пошикарнее - например, вроде Пьяццы Колонна, - сказал он насмешливо, и Барнаби содрогнулся.
Он взял с собой кейс и, по настоянию своего посетителя, открыл его. Там в двух папках, перетянутых широкими резиновыми лентами, лежала его книга. Последнее письмо от агента по-прежнему находилось сверху, как он положил его.
Возбужденный, он предложил своему гостю коктейли, шампанское, коньяк, вино - что угодно, - но когда ему напомнили, что еще нет десяти утра, снизошел до кофе.
- Так вы позволите мне в более подходящий час, - сказал он, - а тем временем я должен… гм… конечно.
Он сунул руку во внутренний карман пиджака. Его сердце до сих пор билось как сумасшедшее.
- Вы думаете о вознаграждении, которое столь щедро обещали, - сказал его спутник. - Прошу вас - не надо. Это исключено. Оказать услугу, хотя бы и незначительную, самому Барнаби Гранту - это и есть наивысшее вознаграждение. Поверьте.
Этого Барнаби не ожидал, он тотчас же почувствовал, что поступил в наивысшей степени некрасиво. Надо полагать, его ввел в заблуждение внешний вид человека: не только поношенная куртка из альпаги, которая сменила английский твид и точно так же была наброшена на плечи, открывая сомнительную рубашку с открытым воротником и потертыми манжетами, не только черно-зеленая шляпа и до предела изношенные ботинки, но нечто неуловимое в самом человеке. "Ах, если бы он оказался посимпатичнее, - подумал Барнаби, - по крайней мере, я обязан относиться к нему с симпатией".
Пока его спутник говорил, Барнаби обнаружил, что предается профессиональному занятию романиста: он уже изучал коротко стриженную, как у американского школьника, круглую голову с редкой челочкой мышиного цвета. Он отметил крайнюю бледность кожи, ее почти женскую гладкость и нежность, неожиданно толстые яркие губы и большие прозрачные глаза, которые так пристально вглядывались в его глаза на Пьяцце Колонна. Голос и манера говорить? Высокий, но приглушенный голос, выговор правильный, но слова он все-таки подбирает. По-видимому, английским ему давно не приходилось пользоваться. Он педантично выговаривал фразу за фразой, словно заранее заучил их для произнесения речи на публике.
Руки у него были пухлые, слабые, ногти обгрызены до мяса.
Звали его Себастиан Мейлер.
- Вы, конечно, спросите, - говорил он, - почему вы подверглись такому, несомненно, мучительному ожиданию. Вы хотите знать подробности, верно?
- Очень хочу.
- Не смею надеяться, что вы заметили меня в то утро на Пьяцце Колонна.
- Заметил. И даже хорошо запомнил.
- Вероятно, я на вас неприлично глазел. Видите ли, я сразу узнал вас по фотографии на суперобложке. Должен признаться, я ваш страстный поклонник, мистер Грант.
Барнаби что-то пробормотал.