Лиза подошла к зеркалу. Чуда не произошло: нельзя плакать о загубленной жизни без того, чтобы лицо не превратилось в зыбкое красное пятно. Она включила холодную воду и, сняв пиджак, стала плескать на щеки и на лоб. Слава богу, она почти не пользовалась косметикой на работе, поэтому обошлось без хрестоматийных черных разводов, но все равно вид ужасающий, недостойный российского следователя.
"Подведем итоги, – говорила себе Лиза, охлаждая лицо водой, – меня оставил возлюбленный, прекрасный человек, близкий мне по духу. Благородный, смелый, интересный, нежный любовник. Есть только один недостаток – он знать меня не хочет. И оставил именно в тот момент, когда я расслабилась и поверила в наше общее будущее. Но судьбе показалось этого мало, она с наслаждением провернула нож в ране, сделав так, что свидетелем моей слабости оказался подонок Зиганшин! Может быть, она специально добавила мне еще и это унижение, чтобы я прочувствовала все сполна и больше не пыталась с ней бороться?
Ну и как финальный аккорд – смерть несчастного Шишкина, которая теперь навсегда повиснет на моей совести! Если бы я сразу ответила бедному мальчику, могла бы успеть с психиатрической помощью раньше, чем шизофрения толкнула его на убийство. Хотя как знать, может, он не захотел бы лечиться, а у нас такие законы, что с сумасшедшим нельзя ничего сделать, пока он кого-нибудь не убил или не покалечил.
И все же я виновата! Не только в смерти журналиста, но и в дальнейшей судьбе несчастного юноши". – Лиза с досадой подумала, что из-за Зиганшина не спросила у Пети ничего по существу дела и не знает, совершеннолетний этот Миханоша или нет. Но в любом случае, напиши она ему хоть на неделю раньше, все могло бы закончиться амбулаторным лечением. Диспансерный учет и поддерживающая терапия, и у парня остались бы шансы на какую-то социализацию, может быть, и на трудоустройство. А теперь принудительное лечение, после которого парень превратится в тень прежнего себя, во всяком случае писать книги уже никогда не сможет.
"Вот и весь итог твоей любовной истории – две загубленные жизни! Точнее, три, если посчитать твою собственную!" – закончила Лиза свой внутренний монолог, промокнула лицо очередной порцией туалетной бумаги и, последний раз судорожно вздохнув, с гордо развернутой спиной отправилась к начкриму.
Тот сидел, уставясь в экран компьютера, и, не отрываясь от своего занятия, жестом показал ей, чтобы села.
Пауза затянулась, и Лиза решила перейти в наступление:
– Мстислав Юрьевич, надеюсь, я имею право общаться с людьми без вашего вмешательства! – выпалила она, чувствуя, что звучит это вовсе не так грозно, как она планировала.
– Имеешь, имеешь… – протянул Зиганшин рассеянно, – с людьми общайся сколько хочешь, а с чужими операми – нет.
– И тем не менее!
– И тем не менее ты дура! Я для тебя старался. Явно ж человек с чужой земли не просто так к тебе приехал. А чтобы оперативно реагировать, мне нужно информацию иметь из первых рук.
Лиза присвистнула. Как он, будучи на задержании, узнал, кто к ней приехал и зачем? Если бы Зиганшин всю мощь своего дедуктивного метода расходовал не на подковерные интриги, а на расследование преступлений, в отделе была бы стопроцентная раскрываемость.
– Короче, я тебя отмазал. Ильичев еще следаку планшет не светил и дальше его придержит, замотает где-нибудь. Твое имя не всплывет нигде, и люди не узнают, какой херней ты в свободное время занимаешься. Видишь, я за своих всегда готов вписаться.
Лиза поморщилась и нарочито внимательно посмотрела в окно.
Читая между строк, это значит: становись, Лиза, частью нашей коррупционной схемы, живи по нашим правилам, и мы тебя отмажем в случае чего.
– Вообще смешное дело, – сказал Зиганшин неожиданно миролюбиво, – я помню этого Шишкина. Мне было лет десять или около того, когда я смотрел его передачу о правах психически больных. Так уж он за них ратовал, прямо пена изо рта шла, вот я и запомнил. У детей память цепкая на всякую чушь. А теперь видишь, за что боролся, на то и напоролся. Диалектика!
Лиза сухо заметила, что не совсем. Психическое заболевание Миханоши придется еще доказывать. Вот если бы парень уже состоял на учете, отказался от лечения и только после этого убил Шишкина, тогда была бы диалектика.
– Тоже верно. Слушай, а у нас тоже был похожий случай, я как раз смотрю.
Начкрим любезно повернул к ней экран монитора и сделал приглашающий жест. Лиза поежилась. Дружелюбный Зиганшин пугал ее гораздо сильнее, чем в своем обычном хамском образе.
Она знала, что Мстислав Юрьевич хранит у себя в компьютере документацию по всем делам и обладает редким умением работать с информацией. Мог бы сделать карьеру в науке, стать профессором, а вместо этого наводит ужас на весь отдел.
– Полгода назад у нас на земле грохнули проректора одного медвуза. Тоже молодой человек, ранее незнакомый с терпилой, вдруг взял да и размозжил ему голову.
– Что-то слышала.
– Дело вел наш убитый в голову Чернышов, сначала пытался на мафиозные разборки натягивать, чтобы заявить о себе миру, но потом убийца такое понес на допросе у него, что даже Черный сообразил психиатрическую экспертизу назначить. Ну и все, бедолагу встретили в дурдоме как родного. Разборки там наверняка тоже были, не без этого, но смерть бедный проректор принял от рук сумасшедшего. Кстати, ирония в том, что по специальности он был психиатром.
Лиза, уже поднимавшаяся со стула, резко села обратно.
– То есть, Мстислав Юрьевич, вы хотите сказать, что с интервалом в полгода два видных деятеля, связанные с психиатрией, были убиты независимо друг от друга молодыми людьми в состоянии острого психоза?
– У меня сестра работает врачом, так у них есть так называемый закон парных случаев. То есть если поступает больной с каким-нибудь страшно редким заболеванием, жди второго такого же. А потом опять тишина на двадцать лет. Наташа говорит, железно срабатывает. Вот и у нас что-то наподобие этого произошло. В общем-то, тут больше медицина, чем юриспруденция, поэтому и закон сработал.
– И все равно, странное совпадение.
– Странное, но жизнь вообще странная штука. Если в каждом совпадении искать чей-то умысел, недолго самому в дурдоме оказаться.
Это не дневник и не мемуары, и я вообще не знаю, зачем все это пишу. Просто нашел старую-престарую тетрадь, которую покупал перед самым концом аспирантуры, вспомнил, как ходил за ней вместе с Верой, как она выбирала обложку… А вот зачем нужна была эта тетрадка, я так вспомнить и не смог. Как бы то ни было, она осталась пустой и странным образом уцелела. Я нашел этот крохотный осколок прежней жизни на антресолях, делая генеральную уборку. Когда узнаешь, что скоро тебе предстоит умереть, после первого шока начинаешь наводить порядок в своем жилище, разбираешь всякие завалы, семейные архивы, деловые бумаги или любовную переписку, это уж кому как повезло. Уничтожаешь все, что тебе не хотелось бы делать достоянием посторонних глаз. У меня не нашлось почти никаких личных бумаг, кроме кучи оплаченных счетов за квартиру, которые я ленился выбрасывать, а теперь решил, что и не надо.
Между документами на квартиру и паспортом пылесоса я почему-то обнаружил копию своего приговора и после небольшого раздумья тоже решил не выбрасывать ее. Папиросная бумага с отпечатанным на машинке текстом, кое-где прорванная на месте точек и запятых (наверное, стенографистка колотила по клавишам с остервенением), теперь вызвала у меня только грусть о прошлом, ушедшем безвозвратно.
Даже обидно стало, что так мало личного, которое надо уничтожить. Мы с Верой все время были вместе и не нуждались в том, чтобы писать друг другу. От нее осталось всего несколько фотографий, которые я возьму с собой…
Я вынес на помойку всю старую одежду, застиранные полотенца и постельное белье. Пусть те, кто войдут в мое жилище первыми, увидят, что нелюдимый алкоголик жил в комфорте, а не в убожестве. Хотя, наверное, надо будет оставить в кухне возле батареи несколько пустых бутылок.
А потом я нашел эту тетрадь. Девяносто шесть листов, в клеенчатой обложке цвета бордо, который Вера обожала, с незаметным мелким тиснением. Я бы сам ни за что не выбрал такую.
Я смахнул пушистый слой серой пыли, скопившейся за двадцать лет на обрезе, и пролистнул пожелтевшие страницы. Чернила, которыми была нанесена клетка, выцвели от времени, а может быть, всегда были такими бледными, теперь уже не вспомнить.
Смешно, но в доме не оказалось ни одной ручки, пришлось бежать в киоск, где я на всякий случай купил сразу пять и, вернувшись, сразу сел за стол и принялся писать.
Не дневник и не мемуары, а просто личные бумаги, которые я попрошу уничтожить перед самой смертью.
Или забуду попросить, и останется только гадать о дальнейшей судьбе моей тетради. Может быть, Надя засунет ее между книг, или ее дети раздерут листы на кораблики, или тетрадка пойдет в макулатуру, если ее вдруг снова начнут принимать у граждан. Вариантов тысяча, и самый маловероятный – что кто-то станет разбирать мои каракули. Хоть я давно не практикую, почерк у меня остался врачебным.
Зачем я пишу? А зачем люди читают объявления в ожидании автобуса? Не потому, что интересно, а надо чем-то занять оставшееся время.
Вот и я жду свой автобус-смерть, но не хочу сидеть сложа руки.
Наверное, прежде всего надо рассказать, как я познакомился с Верой. Сложная задача, я не так хорошо владею словом, чтобы передать свои чувства, когда впервые увидел ее.