У погрузившейся в забытье Донны в памяти всплывали картины из воспоминаний, как бы вытеснявшие ситуацию, вызывавшую шок. Она снова видела себя ребенком… Вот она, бледная, с напряженным личиком, слушает резкий голос матери, который доносится из соседней комнаты. Закрывает уши руками и застывает, ожидая услышать шум: она знает наверняка, что тот сейчас последует.
И через стенку действительно доносится звук глухого удара, как от падения чего-то мягкого. Донна понимает - это ее мать упала на туалетный столик… Она все равно упала бы. Отец Донны не стал бы бить ее, а если и ударил, то не нарочно.
В комнате холодно… В доме вечно было холодно. И даже в середине лета в доме ощущалась какая-то влажная и клейкая, как холодное, липкое прикосновение, атмосфера. Но это имело отношение больше к обитателям дома, чем к времени года и погоде.
Она снова слышит голос матери. Та своими словами словно подстрекает, провоцирует отца. Говорит ему такие вещи про себя, о которых ему лучше бы не знать… Донна хотела бы, чтобы ее брат Хамиш жил бы с ними дома, но с тех пор, как он женился, девочка редко видела его.
Это вообще был странный дом.
Днем чуть ли не больничная чистота в нем разбивала ребенку сердце. Любой вошедший в дом тут же автоматически начинал говорить шепотом, словно в присутствии покойника. Мать Донны могла показаться хорошенькой женщиной, но одновременно очень уж строгой на вид: лицо ее, как маяк, не меняло своего выражения и "сигнализировало" о попранной справедливости. Родителей Донны весьма почитали соседи: и отец, и мать, придерживались принципа "мы сами по себе" - это была их излюбленная поговорка наряду с присказкой "это никого не касается, кроме нас".
…Девочка ждет, пока отец не уйдет к себе в комнату. И глубоко вздыхает, услышав, как за ним тихо затворилась дверь.
Она многое взяла у отца, все так говорили. Готовой к самопожертвованию, замкнутой Донне самой судьбой была предназначена спокойная жизнь.
Завтра этот случай забудется. И никто никогда о нем не вспомнит. В особенности маленькая девочка, которая точно знает, как можно видеть все, оставаясь при этом незамеченной.
Лицо Донны пылало. Оно горело так, что казалось, вот-вот расплавится. Миссис Доусон с выражением жалости на обычно суровом лице глядела на Донну.
- Ты должна была кому-нибудь сказать, Донна. Почему ты не сказала матери? - Миссис Доусон понимала, почему Донна Фенланд не поделилась известием с матерью, но в любом случае следовало задать этот вопрос.
Моника Фенланд, будто вбитый мощный клин, стояла между дочерью и дверью. Она пристально всматривалась в лицо своей дочери, сверля ее яростно сверкавшими серыми глазами.
- Ну давай, Донна, отвечай миссис Доусон.
Донна посмотрела матери в глаза. Эти глаза словно говорили: "Держи себя в руках, Донна! Не выказывай никаких эмоций. Выговорись! Выпутайся как-нибудь из этой сложной ситуации".
- Моя мать уже все объяснила мне, и я не вижу необходимости чем-то беспокоить ее. Сегодня - единственный день, когда я почувствовала себя немного нездоровой, с тех пор как… - Она помедлила. - Ну, с тех пор, как они пришли.
Миссис Доусон заметила, как мрачно улыбнулась Моника Фенланд, и мысленно спросила себя: "А почему, черт возьми, я должна об этом беспокоиться?"
- Понятно… А сейчас, как ты думаешь, может, тебе побыть сегодня дома? Пока месячные не установятся, ну, хотя бы немного, а? - Ее вознаградил вздох облегчения и благодарный взгляд девочки.
Спустя десять минут Донна с матерью уже молча ехали из школы. Дома Донну уложили в кровать, вручили ей грелку и книжку "Черная прелесть".
Потом Моника Фенланд присела на краешек кровати, улыбнулась дочери и сказала:
- Ты правильно поступила сегодня, Донна. Твоя ежемесячная гостья - дело личное, и миссис Доусон не имела права выносить это на публику, как она сделала. Она должна была бы сказать тебе об этом в кабинете… Ну, что ж, что сделано, то сделано. Меня вызвали с работы, пришлось ехать к тебе в школу, а теперь мне нужно вернуться на службу. Боюсь, миссис Доусон этого не понять. А ты просто лежи и расслабляйся. Если позже почувствуешь себя лучше, то, может, выполнишь мою просьбу - почистишь для меня немного картошки? - Она встала и разгладила складки на своей клетчатой юбке.
- Что теперь будет, мам? Так будет всегда, каждый месяц?..
Но Моника Фенланд уже выходила из комнаты, и слова Донны прозвучали впустую.
Направляясь к машине, Моника поглядела на опрятный, стоящий обособленно от других строений домик, на окно спальни дочери и тяжело вздохнула: "Я не ощущаю себя настоящей матерью.
Хотя и забочусь о дочери, но все равно чувствую, что упускаю ее…" Моника никогда не испытывала тех бурных приступов любви, о которых говорили другие матери и которые приходили к ним впервые сразу после рождения, когда в первый раз любовались своими детьми.
Первые роды Моники, когда появился на свет Хамиш, были трудными и унизительными для нее. Она ни за что не согласилась бы повторить такой акт. И тут, как только она убедилась, что время вынашивать детей для нее прошло, у нее родилась девочка. От смущения, вызванного столь поздней беременностью, у нее и четырнадцать лет спустя заливало лицо жаром: "Беременна в сорок три года!"
Прижавшись лицом к прохладному кожаному чехлу руля, Моника почувствовала, что плачет: потому что, несмотря на свои отчаянные старания, она так и не смогла по-настоящему полюбить дочь. При этом она понимала, что Донна Фенланд - дитя, нуждающееся в большой любви.
Выехав с дорожки, Моника испытала привычную потребность в дозе спиртного.
- Донна, черт побери, как ты мне надоела! Ну пошли же, девочка!
Донна нехотя побрела за Джеки, и вскоре они вместе принялись рассматривать пеструю коллекцию туфель, выставленную на ярмарочном лотке.
- Твоя мама не может заставить тебя кое-чего не делать… - Голос Джеки дрогнул и затих. - О, Донна, прости! Я не знаю, как у меня это вырвалось.
Донна посмотрела в честные голубые глаза своей лучшей подруги и кивнула:
- Я знаю. - Она слегка пожала плечами. Инстинктивное чувство, что надо как-то приспособиться к ситуации, владело ею. И одновременно она попыталась успокоить подругу: - Я поняла, что ты хотела сказать, Джеки. Мои родители точно не были в курсе, не так ли? Иногда я спрашиваю себя: а они вообще-то осознавали, что я дома?..
Отчаяние, прозвучавшее в голосе Донны, как и ее честный ответ, наполнили слезами глаза Джеки.
- О, Донна, мне, правда, очень-очень жаль.
- Не стоит того, - широко улыбнулась Донна, - действуя по-своему, они ведь дают мне возможность неплохо жить. А теперь их нет. Я здесь, на каникулах, с тобой, так что давай немного развлечемся!
- Тебе их не хватает? - тихо спросила Джеки. Донна медленно кивнула головой.
- Да. Кроме них, кого еще я когда-либо знала? Я любила их, и теперь, когда они ушли, мне их не хватает.
Владелец лавки с внешностью простолюдина, усмехаясь, крикнул девочкам хриплым голосом:
- Возьмешь этот башмачок, дорогая? Или подождем Золушку?
Рассмеявшись в ответ на его шутку, Донна поставила черную туфельку обратно на прилавок.
Они с Джеки шли по улице, и неожиданно Донну посетило видение: она вдруг заметила поблизости великолепного мужчину - настолько великолепного, что у нее перехватило дыхание. И что самое поразительное, он улыбался именно ей. Она даже обернулась через плечо, чтобы убедиться, нет ли там еще какой-нибудь девушки. Может, это он с другой не сводит восхищенных глаз? Затем повернулась опять к нему и тут увидела, что мужчина решительно заступил ей дорогу.
- Привет, девочки!
Голос у него был низкий, глубокий, но Донна расслышала в его речи отголоски кокни.
- Ну так как же вас зовут?..
Джорджио Брунос всегда заговаривал первым с хорошенькими девушками. Бросив на подружек беглый оценивающий взгляд, он сразу решил, что блондинка, должно быть, немного плаксива, а смугленькая девочка, пожалуй, способна ответить на вызов. И сосредоточился на темноволосой, с изумлением обнаружив вскоре, что не может оторвать взгляда от ее испуганных глаз. Более того, от них он едва не лишился дара речи!
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что лицо смуглянки - прекраснейшее из всех девичьих лиц, которые он когда-либо видел.
Все так же весело улыбаясь, он перевел взгляд на Джеки. Отметил про себя ее помаду, выступающую грудь, короткую юбку… Такие девчонки обычно сами вешались ему на шею. А вот другая, изящная, плоскогрудая и темноволосая штучка, всерьез заинтриговала его.
Джорджио Брунос так и не понял, почему это случилось.
Ему удалось твердо договориться о свидании и даже вытрясти из нее номер телефона - к великой досаде блондиночки. Из-за того что эта смуглая девчонка была совершенно им шокирована и ошеломлена, Джорджио почему-то стало особенно хорошо: "В ней таятся какие-то возможности… И большие возможности!"
Джорджио удалялся от девушек нарочито развязной походкой, зная, что она внимательно смотрит ему вслед.
Донна стояла на пороге тесной гостиной. Сердце бешено колотилось у нее в груди. В квартире царили смесь чужих запахов, шум и суета. Вся обшарпанная мебель была занята людьми, и Донна почувствовала в себе сильное желание удрать.
Крепко сбитая женщина лет сорока, с красными натруженными руками, сияя широкой улыбкой, полной фальшивых зубов, и двигаясь удивительно проворно, подошла к ней и закричала:
- Ну входи же! Ах, Джорджио, как она красива! Словно маленький цветочек!