И тут было запустение, только витражи в окнах сияли умыто и радостно под лучами низкого вечернего солнца. Здание, очевидно, играло роль каменной башни. («Что это за магнат, если рядом с новым замком нету старой башни? Они-то, правда, не помогают, однако же почет».)
Из «башни» над пущей лопухов и одичавших желтых георгинов тянулась «галерея» к остальной части «дворца».
Это был огромный деревянный дом, сложенный не из бревен, а из четырехгранных дубовых брусьев. Шалевка сохранилась лишь кое-где, но стены поддерживали мощные балки, поставленные крест-накрест. Крыша из почерневшей щепы, галерея вокруг дома на деревянных столбах. Окошки малюсенькие, зато крыльцо на каменных колоннах роскошное, впору самому королю сидеть. От башни падала серая тень на дом, сад.
У крыльца, рядом с позеленевшей пушкой, спал отложив в сторону повязку с перьями и грея землю голым животом, «страж». В его патлах была солома.
Яновский спешился и ткнул «стража» ногой под ребра. После третьей попытки тот очумело вскочил, схватил тлевший в жбане фитиль, и… словно перун ухнул над дворцом. Грохоча, покатилось куда-то эхо, черной тучей взмыли с деревьев вороны. В доме начался настоящий аларм — суматоха, крики.
И тут произошло такое, от чего у Яновского глаза полезли на лоб.
Заскрипела дверь, и на крыльцо выплыл, словно павлин, человек в обычном, но чрезмерно ярком убранстве паюка [5] : золотом тюрбане с пером, шелковом жупане, надетом на голое тело, с яркой шалью вместо пояса.
Человек поднял жезл и возвестил:
— Милостью бога король Якуб Первый. Король цыганский, великий наместник Лиды, правитель Мациевичский и Белогрудский, владыка всех мест, где ступало копыто цыганского коня, владыка египтян белорусских, подляшских, обеих Украин и Египта, Якуб — король. На колени!
За спиной у Яновского запела труба. Трубил разбуженный Михалом «страж».
А церемониймейстер продолжал:
— Сила и мощь, опора бога, владыка кочевных стежек и уздечки, всего же превыше — шляхтич!
Снова запела труба. У трубача под носом висела большая капля и глаза были красные, как у кролика.
Не успел он окончить, как в дверях появился человек, который никак не мог быть владыкой кочевных стежек, потому что носил монашескую рясу. У человека была непокрытая голова, тройной подбородок и волосатые руки Его не успели задержать, и он, качаясь на ногах, рявкнул:
— Пугало первое, кувшиноголовое, отрепьеносное, царь белой репы, больших и малых огурцов, воробьиное посмешище, и превыше всего — дурак.
И с размаха, как дитя, сел задом на пол.
— День добрый!
Гайдуки схватили его за руки, но он, упираясь, кричал во все горло:
— Изыдите, грешники! Покаяние наложу. Блуждаете сами, аки собаки, путь свой потеряв, пастырей позорите. Аки Елисей, медведиц на вас напущу, раскрошу вас ослиной челюстью!
Елисея гайдуки испугались. А человек счастливо пел, сидя на крыльце:
Как была я молода,
Как была я нежна…
И вслед за этим, без всякой логики:
Хоть с медведем у берлогу,
Абы не у батьки.
За этим зрелищем Михал не заметил, что в дверях уже стоял сам король, заспанный, обрюзгший, и громко сопел носом. На нем была рубашка до пупа, и на голове серебряный обруч. Якуб напоминал Аполлона, когда богу было под сорок и он густо зарос дремучей растительностью.
Ни единого седого волоска в патлах, низкий лоб, широкая грудь, длинные сильные руки, коротковатые для туловища ноги, крепко стоявшие на земле.
— Ты кто такой?
— Изыди, сатана! — вдруг завопил монах. — Неудобоносимый ты куроед, мясоед, яйцеед!
— Замолчи, митрополит, — сказал король. — Оттащите его в соответствующее сану место.