Художник не испугался грозно сдвинутых бровей и заблестевших гневом и слезами глаз. Он опустился на колени, не сводя взгляда с девадази.
- Пойми, ай Ситара, в тебе я впервые увидел всю божественность красоты! Как парамхарья - высшая цель - ты встала на моем пути. Но в блеске твоего совершенства так ярко проступает каждое пятно, которое не может, не должно затемнять тебя…
Тиллоттама поняла. Вереница ночей, полных яростной страсти, в которых ослабевала, плавилась ее воля, притуплялись стремления, когда жадные и презрительные руки овладевали ее безупречным телом… Ее телом, которое так любил художник, перед которым он склонялся, как перед божеством… Тиллоттама только сейчас почувствовала себя опороченной, ощутила, как трудно художнику найти воплощение своей мечты в такой женщине, как она! В порыве безысходного горя девушка распростерлась на плитах пола, всем сердцем моля, чтобы художник склонился над ней со словами утешения. "Лар-пьяр, Лар-пьяр" - назойливо и ненужно звучали в ее ушах слова припева старой песенки. Но Тамралипта не склонился к ней. Уязвленный в самое сердце ревностью, исполненный несправедливого мужского негодования, он выпрямился, скрестил руки на груди и уставился в темную глубину двора. Внезапный медный удар, донесшийся из храма, заставил их вздрогнуть. Крамриш звал Тиллоттаму. Она вскочила, в отчаянии посмотрела на Тамралипту, но художник молчал. И она побежала прочь, в темноту храма, как в глубину безысходной пропасти, не сознавая куда.
- Тиллоттама, Тама!.. - услышала она позади возглас Тамралипты. Девушка остановилась, но тут перед ней вырос Крамриш. Жрец властно схватил ее за руку и повел в темноте к едва освещенному лампадой тупику за громадной статуей Шивы. Не спрашивая ни о чем, он овладел ею и долго не отпускал, словно угадывая смятение своей наложницы.
Освободившись, Тиллоттама бросилась на поиски художника, но его нигде не было. Не появился он и на следующий день, и через неделю, и вот уже прошло около трех месяцев… Осторожными расспросами девушка выяснила, что художник уехал неизвестно куда, очевидно, по спешному делу, так как бросил работу неоконченной. Так загорелась, засияла и угасла ее новая несбывшаяся мечта…
"Что же, он не смог полюбить меня такой, какая я есть…" - девушка очнулась и увидела, что двор храма погружен в темноту. Только огоньки звезд в бархатном черном небе дрожали и мерцали в струях воздуха, поднимавшегося от разогретой земли, будто сами звезды трепетали в тайно сдерживаемом нетерпении… Тиллоттама поднялась со ступенек и оперлась спиной о колонну. Колокольчики ее танцевального наряда нежно зазвенели. Нет, достаточно, она больше так жить не может…
Горячая тропическая ночь звучала и звала разными голосами за стенами храма. Струи пряных ароматов, дразнящие или опьяняющие, проплывали в едва ощутимых потоках воздуха, смешивались, переплетались, исчезали и возвращались. На деревьях, в трещинах стен шевелились, ползали и бегали ночные животные, в воздухе носились летучие мыши, реяли бабочки.
Где-то медленно звенели струны ви́ны - его, Тамралипты, любимого инструмента… Девушка закрыла глаза, и милый облик художника встал перед ней в знойном мраке, царившем над навесом входа, как в ту черную безлунную ночь. Тиллоттама крепче зажмурилась, закинула руки за голову и выгнула спину, охваченная бессознательным желанием… Вниз по спине побежала знакомая дрожь, ноги налились томной тяжестью… Глаза затуманились, губы раскрылись красным лепестком…
Девушка не заметила, как сзади к ней вплотную подошел Крамриш. Умело и быстро он разомкнул цепочку нагрудных чашечек, распахнул бархатный чоли, и его горячие руки сжали поднявшиеся груди Тиллоттамы, перебирая и сдавливая соски между пальцами. Жрец притянул к себе девушку и, обдавая жарким дыханием ее плечи, зашептал знакомые слова:
- Ты - моя Ашвини, небесная кобылица… жена Солнца.
Тиллоттама сразу очнулась от грез. Крамриш увлек девушку к низкому ложу за статуей Шивы. Большой бубенчик на чеканном поясе девадази глухо и жалобно звякнул, ударившись о циновку. Тиллоттама раскинула руки, из горла вырвался сдавленный стон, когда тяжелое тело жреца придавило ее. Точно сам Шива-Разрушитель вошел в тугой круг ее бедер, заставив девушку вертеть ими, извиваясь, выгибаться дугой, со стонами рваться прочь из железных объятий Крамриша. Колокольчики ее ножных браслетов долго звенели - резко и отрывисто или частым дрожащим звоном… Изнемогая от зноя в душном тупике храма, девушка долго лежала без сна на влажном ложе. Щеки ее горели от стыда. Ею снова овладели силы шрингара, опутали цепями страсти, сделали слабой и уступчивой. Почти с отвращением она подумала о своем наполненном древними силами чувственности теле, так властвовавшим над нею. Эти затвердевшие груди с торчащими темными сосками, распухшие от поцелуев отвратительного Крамриша губы. А в темноте перед ней снова и снова возникал образ Тамралипта, серьезного и чистого, с печалью в ясных глазах, зовущего куда-то в неизвестную светлую даль… Да! Бежать отсюда, бежать скорее!
Твердыня Тибета
Солнце заходило в Гималаях быстро - едва успело закончиться приношение коней счастья, как в ущельях стало темно. Снежные короны по-прежнему сияли, приобретая все более отчетливый розовый оттенок. Темнели острые клинья теней, взбегавшие по ложбинам каменных откосов, а голубая дымка подножий с каждой минутой становилась менее прозрачной и поднималась выше. Следом за этим голубым плащом снизу медленно наползала черная мгла, сначала заполнившая только ущелья, и широким разливом хлынувшая к подножию гор, когда синий пояс поднялся до уровня снегов.
Ветер незаметно прекратился, наступила тишина, и сумеречный воздух пронизало странное сияние, изменившее все цвета: красные сланцы сделались черными, светло-серые откосы - голубовато-серебряными, а желтые халаты лам приобрели шелковистый малахитово-зеленый оттенок. Эта изменившаяся страна исполнилась мира, но не косного покоя, пришедшего к последнему концу, за которым нет более ничего. Нет, покой гималайских сумерек, казалось, был проникнут ожиданием чего-то великого, что должно свершиться при смене дня и ночи. Ничего не свершилось - только угасло сияние воздуха, и все краски умерли, стали чугунно-серыми. Небо, зеленовато-красное, темнея, наливалось зеленью, звезды вспыхивали одна за другой, а темные стены ночи смыкались над головами путников.
Ламы ушли вперед, а гуру и Тамралипта двигались медленно, осторожно ступая по перекатывающемуся под ногами щебню тропинки. Там, где тропа выходила на выровненный столообразный уступ и поворачивала прямо к монастырю, гуру остановился и молча показал в сторону Гозайнтана.
Снежные вершины оторвались от своих почерневших оснований. Залитые неведомо откуда исходившим красновато-золотым светом Гималаи еще больше отдалялись от неизменного темного мира ущелий, перевалов и человеческих жилищ. В этом поразительном зрелище отсутствовало все земное.
- Вот такая и есть, наверное, Шамбала, прекрасная страна Ригден-Джапо… - воскликнул художник, и тихо, совсем тихо спросил, - учитель, ты был там?
Тамралипта почувствовал улыбку гуру даже в темноте.
- Монахов с нами нет, и я никого не огорчу, - ответил мудрец, - а ты, Тамралипта, достаточно умен, чтобы понять мои слова. Даже в самом названии Шамбала не подразумевается никакая страна. Шамба (Чамба) - одно из главных воплощений Будды, ла - перевал. Шамбала - перевал Будды, восхождение, совершенствование души настолько высокое, что достигший его более не спускается назад, не возвращается в круговорот рождений и смертей, а вместе с подобными ему приобщается к мировой душе. Шамбала не существует для нижнего мира, оттого тысячелетия ее поисков были напрасны, иначе и быть не могло!
- Но для тех, кто как ты - для них есть Шамбала?
- Везде. Легенда же о благословенной стране Гималаев рождена чистой и вдохновенной красотой снежных гор. Человеку любой касты и любого народа покажется, что, если Шамбала и есть, то только здесь.
Тамралипта несколько мгновений стоял неподвижно, опустив глаза, затем внезапно упал на колени перед гуру.
- Парамахамса! - с отчаянной мольбой начал художник.
Но гуру отступил и сделал отстраняющий жест.
- Не зови меня парамахамсой, это неприятно мне. Только люди, остановившиеся на пути совершенствования, чувствуют довольство достигнутым. Оно неизбежно родит ощущение своего превосходства над другими, а это ведет к жажде поклонения. Идущий же должен видеть и взвешивать себя, понимать всю ничтожность достигнутого, всю необъятность мира. Из этого возникает не детская застенчивость, а неизбежная скромность.
Тамралипта хотел что-то сказать, но Дхритараштра продолжал:
- И еще потому ты не должен так называть меня, что возвышение одного неизбежно рождает принижение другого. А принижение, особенно добровольное - тем оно опаснее - рождает привычку быть руководимым, снять с себя ответственность за свои поступки, за свою душу. Тогда воспитание души, ее рост и совершенствование прекращаются, служа расплатой за облегчение пути. Путь есть путь, и никто не может его избежать, его можно только укоротить или удлинить…
- Но короткий путь, наверное, гораздо труднее, как в горах, - тихо произнес художник.
- Хорошо сказал - хорошо понял, - ласково ответил гуру. - Это просто, но как мало людей понимает, что всюду, везде и всегда есть две стороны: где сила - там и слабость, где слабость - там и сила, радость - горе, легкость - тяжесть и так без конца. Когда же, наконец, будут люди руководиться в своих мыслях и действиях простыми, неизбежными и всепроникающими законами мироздания?!