По вагону шел проводник, выкрикивая на ходу: “Кендрик! Кендрик!” Я посмотрел на него, потом в окна – на белые, обшитые досками дома, стоящие на тихих улочках за густыми кронами деревьев. На задних дворах виднелись такие же белые, обшитые досками гаражи, двери которых открывались наружу, а не поднимались автоматически. В одном из ближайших дворов несколько мальчишек привязали к дереву малыша, делая вид, будто разводят у его ног костер. Ребенок орал от ужаса, мальчишки хохотали, и весь этот шум перекрывал отчаянный лай собаки, которая вставала на задние лапы и прыгала вокруг дерева – кажется, это была помесь немецкой овчарки с кем‑то еще.
Пейзаж за окном постепенно менялся: дома становились все более убогими и ветхими, за ними последовали выстроившиеся в ряд магазинчики, а потом на передний план выплыл вокзал и закрыл обзор. Я поднялся, взял чемодан и пошел к выходу по полупустому вагону, пока поезд медленно подходил к перрону. Я находился в двух часах езды от Нью‑Йорка, но мне казалось, будто я очутился в сотнях миллионов миль от дома. Сойдя на деревянную платформу – кроме меня из вагона здесь вышел только один пассажир, – я прошел через старую тяжелую дверь в здание вокзала.
Слева была билетная касса. Повинуясь внезапному порыву, я подошел к ней и спросил у сидящего за окошком мужчины, когда ближайший поезд на Нью‑Йорк. Он сказал, никуда не заглядывая:
– В шестнадцать десять. Еще не было и половины двенадцатого.
Вернулся бы я, если бы был подходящий поезд? Возможно, не знаю. Дома меня никто не ждал: Кейт и Билл, наверное, уже уехали на Лонг‑Айленд. Целый месяц я был бы предоставлен самому себе. Кейт незачем было знать об этом, пока она не вернется. А тогда уже не имело бы смысла снова отправлять меня в “Мидуэй”.
Может, так оно было бы и лучше, если учесть, как все обернулось? Вот уж действительно бессмысленный вопрос. В этой жизни ничто не имеет значения и ничто не бывает лучше или хуже.
По другую сторону вокзала, у края тротуара, стояли четыре одинаковых оранжево‑серых такси. Какая‑то девушка, нагруженная чемоданами, теннисной ракеткой, шляпной коробкой, пакетом с покупками и плащом, – наверное, она ехала домой на каникулы, – с трудом усаживалась в первую машину. Я подошел ко второй. В ней не было ни счетчика, ни информации о плате за проезд.
Водитель, коренастый мужчина с пушистыми рыжими усами, спросил:
– Куда?
– А тариф? – поинтересовался я.
– Зависит от того, куда вам надо. Адрес был записан на клочке бумаги, который лежал у меня в кармане рубашки, но доставать его было незачем:
– Норт‑Лорел‑авеню, 27.
Он скривил губы, изучая меня в зеркало заднего вида и, вероятно, стараясь угадать, на сколько потянет клиент.
– Два доллара, – наконец произнес он.
– По‑моему, это слишком много, – возразил я. Водитель с важным видом пожал плечами:
– Это норма.
– Нет уж, это чересчур.
– Можете попытать счастья в другом такси.
Никто из пассажиров, приехавших тем же поездом, не воспользовался такси, и две другие машины еще стояли у края тротуара позади нас.
– Хорошо, – ответил я и приготовился вылезти из машины и вытащить на тротуар свой чемодан.
Я едва успел открыть дверь, как он с раздражением проворчал:
– Ну а по‑вашему, сколько?
Я понятия не имел, сколько, так как никогда не бывал в Кендрике, но не мог бы сильно ошибиться, уменьшив цену наполовину.
– Один доллар.
Он повернулся на сиденье, чтобы посмотреть на меня, не прибегая к помощи зеркала.