- Папочка! - Лелик налетел на него вихрем, опрокинул на скатерть пустую кружку, больно ударил его по носу краем своего замызганного гипсового лубка. - Я ждал тебя до половины первого. Ты же сказал, что приедешь вечером, правда, папа? Я скучал по тебе днем и ночью, и даже когда сидел в туалете.
Потом они завтракали втроем на увитой диким виноградом лоджии. Шумели березы на ветру, а ему казалось, что где-то далеко внизу плещется теплое синее море. Однажды он закрыл глаза и его губы прошептали беззвучно: "Мария-Елена…" Ему показалось, она прошла в миллиметре от него, прошелестела всеми складками своей пышной, похожей на цветущий луг, юбки. Когда он наконец открыл глаза, Ариша отлучилась за чем-то на кухню. Лелик сидел, подперев щеку здоровой рукой, и смотрел на отца преданными глазами.
- Сынок, я… забыл привезти тебе подарок. Мы сейчас пойдем в военторг, и ты выберешь все, что захочешь.
- У меня теперь есть все. Мне больше ничего не нужно. Только ты нас не бросай. Ладно, папа?
- Что ты! - Вадим вскочил, подхватил сына на руки и направился на кухню, где Ариша мыла посуду. - Мы теперь всегда будем вместе - ты, мама и я.
Мария Лукьяновна была категорически против того, чтобы устраивать поминки, но Нина неожиданно проявила свою волю.
- Потом сама будешь жалеть, - сказала она в одночасье превратившейся в старуху матери. - Не по-людски это. Бабушку все соседи любили. Они тебя осудят.
- Мне наплевать, - прошептала Мария Лукьяновна, сглатывая то и дело подступавшие слезы. - Самое большее через неделю я буду далеко отсюда.
- А вот мне не наплевать. Это, между прочим, моя родная бабушка.
- Люди спросят, где Маруся. Что я им отвечу?
Мария Лукьяновна сидела, сгорбившись за столом в своей комнате, пол которой был завален стопками книг, вынутыми из шкафов.
- Ты же сама сказала, что тебе наплевать.
- Да, но… - Она снова сглотнула слезы и, запрокинув голову, уставилась в потолок. - Это такой позор, - едва слышно прошептала она.
- Мама, ты не должна была это делать. Зачем ты это сделала, мама?
- Я сделала это ради ее собственного блага.
- Она возненавидит тебя на всю жизнь.
- Она давно меня ненавидит. С тех пор как появился он.
- Неправда! Она так переживала, когда ты потеряла сознание. С ней случилась настоящая истерика.
- Меня положили в больницу, а она уехала. И даже ни разу не справилась о моем здоровье. Она очень жестокая. Вся в отца.
Мария Лукьяновна наконец достала из кармана платочек, приложила его к крыльям носа. Она делала так, когда у нее был насморк.
- Но это вовсе не повод для того, чтобы засовывать человека в психушку. Мамочка, ну как ты могла?
Внезапно Мария Лукьяновна встала, громко отодвинув стул.
- Если ты думаешь, будто я сожалею о том, что сделала, ты глубоко заблуждаешься, - сказала она, измерив старшую дочь гневным взглядом. - Я сожалею лишь об одном: что не сделала это раньше. Твоя сестра опозорила нас всех. - Мария Лукьяновна тяжело опустилась на стул и, выдвинув верхний ящик стола, протянула Нине пачку денег. - Купи все, что посчитаешь нужным. Маканиных не зови - последнее время мать не ладила с Антониной Гавриловной. Волоколамовым я позвоню сама. Бог даст, они на даче. А номер их загородного телефона я не знаю. Постой, - сказала она Нине, когда та уже взялась за ручку двери. - Ты разговаривала с Кривцовой?
- Да.
- И что? Что она сказала?
- Состояние удовлетворительное, - буркнула Нина, уставившись на верхнюю книжку в крайней к двери стопке. Это было парижское издание "Темных аллей" Бунина. Она вспомнила, как мать в каком-то разговоре обозвала эту книжку "сплошной похабщиной" и добавила, что посчитала бы позорным держать литературу подобного рода у себя дома.
- Не надейся, будто я буду тянуть из тебя каждое слово клещами, - процедила Мария Лукьяновна, - Мария получила то, что хотела.
- Борис Львович говорит, мы не должны к ней приходить.
- А я, честно говоря, и не собиралась. С чего это вдруг? Пускай побудет в одиночестве и осмыслит ту трагедию, в которую ввергла нашу семью.
- Мама, а тебе… неужели тебе не жалко Муську? - полным слез голосом спросила Нина.
- Нет, - Мария Лукьяновна решительно затрясла головой. - Она еще будет благодарить меня за то, что я сделала. Хотя, уверена, и ты, и эта твоя Кривцова считаете меня чуть ли не чудовищем.
- Вовсе нет, мама. Но ты… ты очень суровая. Я боюсь тебя. Я рада, что буду наконец жить одна.
Нина выскользнула за дверь и только тогда дала волю слезам. Они лились из ее глаз непрерывным потоком. Она влетела в свою комнату, бросилась на кровать и накрыла голову подушкой. Она поняла вдруг, что не знает, как и зачем жить дальше.
"…Помнишь тот вечер, когда мы ходили с тобой на какой-то старый-престарый фильм с Катрин Денев и ты сказала, что не смогла бы отказать такому мужчине, как тот Роберт или Рене?.. Мне хотелось задушить тебя от ревности. Я по сей день не пойму, шутила ты или говорила серьезно. Гордость так и не позволила мне спросить тебя. Потом у нас началась сплошная полоса волшебных дней и ночей, когда ты в изнеможении засыпала у меня под боком с широко раскинутыми ногами. Ты казалась мне такой порочно прекрасной, и я представлял, как ты отдавалась другим. Меня это страшно заводило и бесило одновременно. Мы еще и еще занимались любовью. А потом, уединившись в своей комнате, я размышлял над тем, что такое порок. Я понял, что если бы ты была невинной, я, скорее всего, очень скоро расстался бы с тобой - я бросил многих девушек, отдавших мне свое девственное тело. Я узнавал о них все за одну-две ночи, и мне становилось скучно. Ты же казалась мне окутанной какой-то тайной, хоть разумом я и понимал, что никакой тайны нет. Но ты лежала рядом, бесстыдно широко раскинув ноги - девственницы обычно засыпали на боку, поджав к подбородку колени, - и я не мог оторвать взгляда от того места, которым ты привязывала к себе всех этих бритоголовых мускулистых кретинов. Я видел, какими глазами они смотрели на тебя, когда мы шли с тобой по улице. Ты была моей. Ты доставляла наслаждение мне, а не им. Ты доставляла мне такое наслаждение, о существовании которого я и не подозревал. И ты была порочной - об этом говорил весь город. Значит, порок - это наслаждение…"
Растрепанная, с распухшим от слез лицом, Галина валялась в лесопосадке за городом. Через два с половиной часа ей нужно было идти на дежурство в психушку, она же напилась так, что не могла встать на ноги. Она знала, что Боря будет ждать ее, она ощущала затхлую вонь чулана, в котором он трахал ее раз шесть за ночь. Но самое ужасное заключалось в том, что плоть ее получала от этого наслаждение. Еще ни один из ее так называемых любовников, а по-простому трахалей, не доставлял ей такого наслаждения, как Боря. Она ненавидела себя за это, но не могла приказать своей плоти не наслаждаться тем, что делал с ней Боря. "Блин, но ведь он кикимора волосатый. А вот сучок у него шустро петрит. Да и приемчики обалденные знает". Галина почувствовала приятную боль внизу живота и положила на то место ладонь. "Курва. Сука. Зачем ты живешь на этом свете? Его ведь больше нет, ясно тебе?" - в который раз твердила Галина и тянулась к двухлитровому баллону с мутной брагой, завязанному грязной тряпкой. Андрюшин дневник, эта небольшая книжка в красном переплете, казалась ей пятном крови на траве. Крови ее сердца.
"Когда ты посадила меня на поезд - помнишь, мы до последнего момента трахались, да, да, именно трахались в траве за будкой стрелочника и чуть не проворонили поезд, - попутчики пялились на меня так, словно я был пришельцем из другого мира. Ну да, все мое лицо, волосы, рубаха, руки были в ярко-красной помаде. Ты сказала: не смывай до последнего. Я исполнил. Я помылся и переоделся во все чистое за десять минут до прибытия в Ленинград. И почувствовал себя беззащитным. А потом мать прислала мне письмо, в котором сообщила как бы между прочим, что видела тебя на Московской с одним из "качков". В тот вечер я напился до чертиков. На следующий день меня отстранили от полета. Вадька с ходу усек, в чем дело, и посоветовал сходить к "сестричкам" - так называют студенток пищевого техникума, чья общага в трех автобусных остановках от нашего городка. Я не смог… В ту пору я еще не верил в то, что ты можешь меня обмануть. Я рыдал на Вадькином плече, как бунинский гимназистик. Потом я получил письмо от тебя. Ты сообщала в нем, что выходишь замуж. Зачем ты мне соврала?.."
Галина захлопнула дневник, перевернулась на спину и уставилась в небо. Оно было в облаках, похожих на перья гигантской белой птицы. Облака медленно плыли на восток. Туда, где синеву перечеркивали полосы от реактивного самолета.
…Эвелина Владимировна сидела на лавочке возле входа в больницу. Она встала, увидев Галину, уронила сумочку, из которой вывалились ключи и пудреница. Нагнулась, чтобы поднять, и Галина обратила внимание, что у Эвелины Владимировны толстые бесформенные ноги в фиолетовых прожилках вспухших вен.
- Спасибо, моя дорогая, - сказала Эвелина Владимировна, беря из рук Галины ключи, которые оказались под лавкой. - Я вас дожидалась. Не возражаете, как говорят мои студенты, прошвырнуться по Бродвею?
- С удовольствием, - обрадовалась Галина. - Давайте мне ваш кейс.
Эвелина Владимировна с готовностью вручила ей коричневый чемодан. У Галины создалось впечатление, будто он набит кирпичами.
- Андрюша давно нам не пишет, - сказала Эвелина Владимировна, когда они свернули на Московскую и оказались в гуще оживленной предпраздничной толпы - дело было перед ноябрьскими праздниками. - С тех самых пор, как был в отпуске. Мы с Илюшей отправили ему четыре письма.