Таким образом, можно прийти к выводу, что для исследования русских студентов за границей как части русского общества, претворявших в нем определенные идеи по восприятию высшего образования, этих студентов необходимо рассматривать отдельно от их остзейских соседей, что, тем самым, перечеркивает возможность использования политического критерия. Другой корпорацией студентов, имевшей свою давнюю историю, были уроженцы польско-литовских губерний. Для них, хотя и в меньших масштабах, можно повторить все сказанное выше относительно остзейцев. В течение XVII–XVIII вв. на территории западной Белоруссии и Литвы активно действовали иезуитские школы и академии, заложившие здесь определенные образовательные традиции. Так, с большими группами выходцев из Вильно, Гродно, Кейданов (чьи студенты обозначали себя как Lithuanus или Lithuano-Polonus) мы встречаемся в матрикулах немецких университетов уже с начала XVIII в. Автоматическое включение уроженцев этих территорий в состав русского студенчества с 1795 г. (не говоря уже о территориях Царства Польского с 1815 г.) также привело бы к неправильной картине общего распределения русских студентов по университетам.
Итак, из приведенных возражений против двух вышеназванных критериев вырисовывается единственно возможным применение для выявления русских студентов XVIII - первой половины XIX в. территориального критерия. Оно, конечно, также не лишено недостатков. Данный критерий предполагает, что в каждом случае нам точно известно место рождения студента, которое можно нанести на карту и сопоставить его с обусловленной заранее территорией. К сожалению, это не так: хотя в матрикулах часто (а в XIX в. почти всегда) указывалось место рождения, но столь же часто оно заменялось на обобщенное указание страны, которое для России звучало как Russus, Rossius, Moscovitus и проч. (подробнее см. ниже). В таком случае студенты включались в наши списки, следуя уже высказанному соображению о том, что остзейские студенты никогда не обозначали себя как Russus, а для уроженцев Литвы и западной Белоруссии употребительным (вплоть до XIX в.) было обозначение Lithuanus. Таким образом, принятое допущение состояло в том, что прилагательное Russus однозначно указывало на уроженца центральных российских (или малороссийских) губерний.
С другой стороны, столь же однозначное отсечение всех студентов, которые в графе "место рождения" называли себя Livonus, Livländer и т. д., имеет тот недостаток, что, тем самым, мы лишаем себя сведений о людях, которые, хотя и родились в Прибалтике, но, окончив один из немецких университетов, в дальнейшем служили при российском дворе, жили в Москве или Петербурге и внесли вклад в общественную и государственную жизнь России. Количество таких людей, впрочем, в абсолютном отношении не может быть очень велико (хотя среди них, безусловно, были фигуры, сыгравшие серьезную роль в русской истории). Современные историки характеризуют прибалтийское дворянство в целом, вплоть до конца XIX в., как "узкую касту", нацеленную на сохранение своих позиций в регионе и сопротивлявшуюся процессам ее интеграции в состав империи.
В то же время подчеркнем еще раз, что неизбежная потеря информации является оборотной стороной освобождения от тысяч прибалтийских студентов, не имевших ничего общего с русской историей, которые в противном случае куда в большей мере исказили бы итоговый результат. К этому добавим, что сам выбор университета, совершаемый на этапе воспитания молодого человека его семьей или ближайшим окружением, предшествует последующей карьере, и поэтому даже если уроженец Прибалтики связал свою дальнейшую судьбу с Россией, его занятия в немецком университете все еще отражали характерные предпочтения именно остзейского дворянства.
Итак, территория, выходцы из которой в данном исследовании рассматривались как "русские студенты", совпадает с территорией Российской империи, из которой выключены прибалтийские (Эстляндия, Лифляндия и Курляндия), литовские (Виленская, Ковенская и Гродненская) губернии и Царство Польское. При более осторожном подходе, возможно, следовало бы исключить и другие бывшие территории Речи Посполитой, чьих выходцев можно было бы "интуитивно" (например, по фамилии?) счесть скорее как "польских", нежели как "русских" студентов. Однако уроженцев Минской губернии, Подолии, Волыни (как, впрочем, и вообще студентов, происходивших с территорий правобережной Украины и Белоруссии) нами было обнаружено в немецких университетах конца XVIII - первой половины XIX вв. так мало (из Минской губернии - 5 студентов, из Подолии - 7, из Волыни - 4), что решено было присоединить их к общим спискам. Основное же ядро территорий, откуда исследуемые нами студенты ехали в немецкие университеты, составили центральные российские города и губернии, а также левобережная Украина (Малороссия) вместе с Киевом (см. подробнее в статистическом обзоре).
* * *
Переходя к характеристике источников данного исследования, нужно зафиксировать два различных подхода, которые допускает здесь построение источниковой базы. На вопрос, а где вообще могли остаться следы пребывания русских студентов в немецких университетах указанного периода, возможны два ответа - или в источниках российского происхождения или в самих немецких университетах. Первый путь поиска предусматривает выявление фондов в российских архивах, где хранятся документы, связанные с учебой русских юношей за границей. Это архивы научных учреждений: Петербургской академии наук, университетов (хотя, к сожалению, архив Московского университета до 1813 г. практически не сохранился), а также высших государственных учреждений, контролировавших образовательную деятельность: Сената, Министерства народного просвещения; наконец, документы коллегии иностранных дел, где находится дипломатическая переписка, в которой могут упоминаться русские студенты за рубежом. Сюда еще можно добавить источники личного происхождения, содержащие свидетельства об обучении за границей: мемуары, дневники и письма.
Изучение всего этого комплекса российских источников оказывается безусловно необходимым и плодотворным для данного исследования. Однако оно не может привести к полному выявлению состава российского студенчества в немецких университетах. Точнее, такое было бы возможно, если допустить, что все поездки в университеты были связаны с деятельностью государства, а это, очевидно, не так - как показывают собранные данные, существенной была и частная инициатива, когда организация поездки исходила из потребностей и представлений общества, напрямую не связанных с государственными нуждами и покровительством. Поэтому указанные источники российского происхождения дадут заведомо неполную картину, и для ее целостного обзора необходимо обратиться ко второй стороне - источникам из архивов немецких университетов и прежде всего к матрикулам.
Матрикулы - это рукописные книги (тетради), куда заносились сведения обо всех поступавших в данный университет студентах. Чтобы подчеркнуть значение матрикул как источника первостепенной важности, отметим, что в определенном смысле справедливо и обратное утверждение: студентом какого-либо университета мог называть себя лишь тот, кто был занесен в его матрикулы. Дело в том, что первоначальный смысл занесения в матрикулы (имматрикуляции) восходил к средневековому представлению об университете как о привилегированной корпорации и означал принятие в эту корпорацию за определенный денежный взнос нового члена, получающего, таким образом, новые права и обязанности, т. н. "академическое гражданство" (подробнее см. главу 1). Поэтому, хотя в XVIII веке эта процедура, уже практически полностью утратив прежнее значение, носила лишь бюрократический характер внесения платы за обучение, тем не менее быть вписанным в матрикулы некоторых университетов считалось очень почетным, хотя и дорогим удовольствием - размер платы варьировался и зависел, в том числе, от престижа университета.