Объективное состояние историографии заставило автора одновременно решать две группы исследовательских задач. Сочетать трудоемкую саму по ребе фактографическую реконструкцию событий на основе фронтальных архивных разысканий (сплошной, просмотр, значительных документальных комплексов в поисках спорадически встречающейся информации о социальных и этнических конфликтах) с разработкой теоретических и методологических проблем исторической конфликтологии в контексте узловых проблем социально-политической истории послевоенного периода.
Бунтарская активность населения СССР, протекавшая в жестких рамках достаточно стабильного и жизнеспособного в то время режима, рассмотрена в книге в контексте кризиса модернизации, агонии традиционного российского общества, попыток власти и населения адаптироваться к реальностям послесталинской эпохи. Анализ возникавших на этой почве конфликтных взаимоотношений между народом и режимом опирается на так называемое широкое понимание конфликта, предложенное Р. Дарендорфом, который считал конфликтом любое отношение между индивидуумами или группами, если в нем присутствует несовместимая разница целей. При этом конфликт рассматривается автором не только как действия сторон, имеющих несовместимые цели, но прежде всего как определенное социальное состояние, перерастающее (или не перерастающее) в открытое (или скрытое), активное (или пассивное) столкновение или противодействие.
Вслед за Льюисом Коузером, автор исходил из того, что конфликт оказывает на общество положительное воздействие, причем не только в "эластичных", демократических, но и в "жестких", авторитарных системах. Ясно, что авторитарные режимы и диктатуры в конфликтной ситуации стремятся скорее к уничтожению оппонента (если это конфликт какой-то группы населения с властью) либо к подавлению обеих сторон межгруппового или этнического конфликта ("самодеятельность" которых воспринимается как нарушение прерогатив режима), чем к конструктивному поиску компромисса. Однако вряд ли кто-либо станет отрицать, что в недемократических общественных системах, для которых характерны отсутствие легальных каналов выражения недовольства и отстаивания групповых интересов, неэффективность обратной связи с народом, заблокированной "административным усмотрением" бюрократии, именно массовые беспорядки:, стихийные бунты и волнения реализуют эту обратную связь. "Начальство" получает прямой и жесткий сигнал о наличии конфликта в обход действующей бюрократической машины. Даже в случае жестокой расправы с участниками волнений, безусловно, нарушавших закон и общественный порядок, власти вынуждены искать объяснения и причины, вносить изменения в политику и, в конце концов, находить более или менее приемлемый баланс интересов.
Глобальное противостояние "коммунизм - капитализм" в годы "холодной войны" заставляло советских коммунистов, западных левых, так же как и их либеральных оппонентов, фактически игнорировать специфические функции волнений и беспорядков в советском механизме социального взаимодействия и интерпретировать факты подобных выступлений, прежде всего как непосредственное покушение на систему. Советские коммунисты связывали массовые беспорядки с "несознательностью народа", с влиянием "буржуазных пережитков" и т. п., западные левые (троцкисты, в частности) видели в них выступления трудящихся против переродившегося режима, антикоммунисты и либералы склонялись к тому, чтобы рассматривать подобные явления чуть ли ни как борьбу за демократические ценности. Позитивно или негативно оценивали идеологические противники эти события, в данном случае значения не имеет. "Антисистемный" характер народных волнений и бунтов во времена Хрущева и Брежнева не вызывал у большинства из них никакого сомнения.
Разработанные в 1970–1980-е гг. и опубликованные в начале 1990-х гг. историософские концепции, А С. Ахиезера и А В. Оболонского предлагают принципиально иной взгляд на феномен социально-политического и социально-психологического "симбиоза" народа и власти на различных этапах развития российского общества.
Целый ряд идей Ахиезера оказался удивительно созвучен "конфликтной" истории послесталинского СССР. Философ убедительно рассмотрел активное противостояние массового до-государственного сознания (в основном крестьянского) государству, русский коммунизм как силу, которая попыталась превратить внутренний раскол общества в тайну, свести его к расколу "нашей" правды-истины и мировой кривды, но так и не смогла остановить маховик саморазрушения расколотого общества. Он показал удивительную манихейскую способность российского массового сознания моментально менять знаки ("добро - зло", "правда - кривда", "мы - они") при поиске смысла того или иного, явления. Рецензия А. С. Ахиезера на первое русское издание книги о массовых беспорядках очень помогла работе над новым изданием, прежде всего благодаря "созвучным" интерпретациям "бунтарской" активности населения СССР, помещенным в контекст развернутой историософской схемы. А. С. Ахиезер (один из немногих) понял и принял главное в моем подходе к массовым беспорядкам. Это были не разбросанные во времени и пространстве локальные события, а интегральное выражение общественной дезорганизации, "скрытой под покровом, казалось бы, всеобъемлющего тоталитарного контроля", своеобразный фокус, через который следует рассматривать "и принятие решений, и саму массовую деятельность людей".
Столь же полезными оказались и некоторые идеи А. В. Оболонского, который определил доминирующий "генотип" в российской культурно-этической и социально-психологической традиции - "системоцентризм". Мировоззренческой основой "системоцентристского генотипа" он считает "традиционалистскую ориентацию на стабильность отношений внутри Системы как высшую ценность… Внутреннее жизненное равновесие для члена такого коллектива достижимо лишь через полную гармонию с Системой, которая, в свою очередь, сохраняет устойчивость лишь благодаря соответствующему" поведению своих членов". По мнению Оболонского, господство в обществе подобного мировоззрения "отнюдь не гарантирует против мятежей и прочих социальных катаклизмов… Но все такие движения направлялись не против Системы как таковой, а против отдельных лиц и группировок, злоупотреблявших, по мнению массы, своим привилегированным в ней положением и тем самым угрожавшим ее стабильности. Не случайно народные восстания в традиционных обществах, как правило, проходили под флагом идеи "доброго царя", и когда оседала пыль восстания, основные бастионы Системы оказывались не только неповрежденными, но порой и еще более прочными".
Тезис о "системной лояльности" участников массовых волнений можно распространить на многие "плебейские" беспорядки новейшего времени. Стихийные лидеры беспорядков 1950–1960-х гг. обычно не покушались на устои коммунистической Системы. Их действия были направлены либо против "плохих чиновников" на местах, либо - "плохого Хрущева" на самом верху. Даже в Новочеркасске демонстранты, как известно, несли перед собой портрет Ленина, наглядно демонстрируя свою идеологическую лояльность и "верность делу коммунизма".
Все многообразие конфликтных ситуаций, разумеется, не может быть описано ни одной, даже самой подробной классификационной схемой. Тем не менее, очевидно, что любая теория конфликта вынуждена оперировать "чем-то, напоминающим "двухклассовую модель"" (Дарендорф). И прежде чем заниматься конкретным историческим анализом массовых беспорядков, предшествовавших и сопутствовавших им событий, нужно ответить на очевидный вопрос: кого собственно считать "сторонами конфликта" в каждом конкретном случае. На практике этот простой вопрос оказывался далеко не таким простым. Переход напряженности из латентной (скрытой) формы в форму открытого (и острого) противодействия неизбежно приводил к вмешательству государственной власти в любой, даже самый заурядный бытовой конфликт, нарушавший монополию государства на насилие и содержавший в себе угрозу общественному порядку. Индивидуумы и социальные группы постоянно вращались в порочном круге: легальные пути выражения недовольства закрыты, а нелегальные, естественно, преступны. Неудивительны поэтому многочисленные факты перерастания межгрупповых конфликтов в неповиновение местным властям, которым участники столкновения отказывали в праве быть третейским судьей. В этом контексте даже групповая драка, закончившаяся столкновением с милицией или попытками освобождения задержанных хулиганов, может рассматриваться в рамках более общего конфликта "население - власть".