Женька презрительно оттолкнул ее, вылил из моей поллитровки остатки водки и сунул кружку старшине:
- Вот что тебе сегодня надо пить. Пей! За Победу, которую мы раздобыли, и для тебя! Пей! И дело разумей!..
Старшина покорно выпил водку и в ту же кружку накапал валерьянки и, ее выпив, сипло сказал, прослезившись:
- Спасибо, хлопцы! Ох и трудно ж з вамы, ох трудно!
После обеда, среди двора собрался народ и построен был поротно, вынесено было знамя полка, явились разряженные офицеры, и начался митинг, вялый, с казенными речами и патриотическими призывами, - хвастаться-то конвойному полку особо нечем, а без хвастовства и бахвальства какой у нас может быть митинг, какое собрание, но для выкриков, лозунгов и битья себя в грудь, конечно, наскреблось кое-что в истории и этого полка и в головах его бравых офицеров. Главное было орать здравицу Сталину и при этом желательно прослезиться, тогда и у нас, у всех, у рядовых, недобитых, закладывало в груди и нутро окутывало горячим паром. Такие уж мы люди русские, чувствительные люди, от веку слезой расслабленные. - перебьем друг друга и досыта наплачемся, обнаружив, что зря впопыхах перебили друг дружку.
Тут, на митинге в честь Дня Победы в городе Ровно я услышал цифру наших потерь на войне - двадцать шесть миллионов человек. Но потом все "уточнилось" и цифра была округлена. Да и что нам, такой огромной стране, какие-то шесть миллионов! В стране, где людей называли винтиками и гордились свежестью этого технического термина. Где при невинной акции создании коллективного труда в сельском хозяйстве, смели с земли, сжили со свету беспощадно карающей рукой новых хозяев земли русской, тучи народа, где под видом борьбы за чистоту рядов партии и нового сообщества истребили и самоистребились десятки миллионов "врагов народа" и столько же охраняло и истребляло их, таким вот "ловким" способом, спасая свои шкуры от борьбы с истинным врагом, которого пришлось добивать мальчишкам и не по разу раненным доходягам, коих даже с большой натяжкой уж невозможно было назвать бойцами. И все же на фронте был "катастрофический недокомплект", как говорит один честный герой в честной книге Богомолова, и нам приходилось работать за десятерых, тащить фронт на плечах и вернуться домой надорванными до того, что многие, переступив порог мирного дома, тут же и примерли. Их тоже полагалось бы причислить к потерям на войне, хотя, и те потери, которые мы понесли только на фронте, оказались невосполнимы, в русской нации осталась такая брешь, которая никогда уже русскими людьми не восполнится, нации нашей, молодой и доверчивой, не суждено вернуться с прошлой войны, а то, во что она превратилась, - нацией уже назвать нельзя, это ассимилированный сброд, не осознающий себя и своей земли, не имеющий устоев и своей культуры, сброд, из которого, может, через века что-то и получится, но дано ли ему будет перевалить хотя бы через ближний рубеж двадцатый век, в который народ наш так и не узнает правды о войне и ее истинных потерях.
В гнусной книжонке, написанной для "закрытого пользования" о Солженицыне, какой-то чех или мадьяр все время называет цифру - двадцать семь миллионов, и "закрыто" пользующиеся книгой, "закрытые люди" ни одной скобкой не опровергли эту цифру. Сам Солженицын исчисляет количество потерь наших в сорок семь миллионов. Чванливый, так и не сдавшийся в плен фельдмаршал фон Маннштейн в книге "Утраченные победы" сообщает, что только к концу сорок третьего года от войны и голода мы потеряли тридцать миллионов.