Следствием когнитивного закрепления революционного мифа в массовом сознании стала эскалация социального протеста и максимизация требований: отказ от традиционного консенсуса общества и власти; неприятие умеренных программ, основанных на рациональном расчете возможного социального согласия и рост социальной агрессии как формы коллективного поведения. Контуры революционного мифа и схема разрешения социального конфликта путем коллективного насильственного действия в своих общих основаниях сформировались уже в ходе первой русской революции 1905–1907 гг. Выводы, которые были сделаны из нее политическими партиями, оказались противоположны: если умеренные усматривали в ней недопустимый срыв социальной стабильности, то левые считали ее незавершенным проектом, позднее определяя как генеральную репетицию революции 1917 г. Соответственно различны были те "уроки", которые эти силы извлекли из событий революции: для правых либералов (сгруппировавшихся вокруг сборника "Вехи"), они заключались в противодействии экстремизму радикальной интеллигенции , для левых – в подготовке и провоцировании революционного кризиса для достижения власти . Причины, по которым неопределенные и аморфные революционные ожидания стали реальностью в ходе Февральской революции, а затем Октябрьского переворота, показаны в современной историографии. Они связаны в России (как и в других странах, переживших социальные революции) с условиями поиска социальной идентичности в расколотом обществе на стадии его быстрой трансформации, заставляющими значительную его часть искать самоопределения в революционном протесте ; формированием особого революционного самосознания , радикализмом интеллигенции , в частности, студенческой молодежи , ростом национализма по мере ослабления имперского центра власти , расколом политической элиты старого режима в отношении перспектив сохранения власти и необходимых уступок революционному движению (ставшим определяющим фактором в падении царского режима и отречении Николая II в феврале-марте 1917 г.) . В условиях Первой мировой войны обострение этих противоречий выражалось в особом состоянии общественного сознания, возбужденного патриотической и националистической кампанией , но затем столкнувшегося с фактором военных неудач, стимулировавших кризис легитимности монархической власти. Это психологическое состояние общества, колебавшегося между апатией и радикализмом, характеризовалось двумя противоположными векторами – неуверенностью в будущем (и растущими опасениями) и ростом социального запроса к власти. Утрата режимом когнитивного доминирования в обществе делала его положение еще более непрочным, позволяя оппонентам использовать реальные и мнимые просчеты власти для ее дискредитации в глазах общества (как это продемонстрировано, например, в "деле Распутина", обвинениях в "измене" и росте "шпиономании") . Эта быстрая смена настроений отражает последовательное погружение общества в революционный хаос, где индивид ощущает себя не столько участником, сколько жертвой фатальных социальных сил . В этих условиях реализовавшийся социальный выбор оказался наименее рациональным: констатация кризиса традиционного общества вела не к признанию необходимости постепенных реформ, но к принятию утопических лозунгов социальной республики, социализма и коммунизма. Их манипулятивные преимущества очевидны: целостная, но иллюзорная картина мира; соответствие представлениям масс о социальной справедливости; связь идеологии с негативной социальной мобилизацией против системы российского Старого порядка.
Крушение монархии в ходе Февральской революции было воспринято "образованной" частью общества как завершение длительной борьбы в русском освободительном движении, породив характерный для всех революций феномен завышенной самооценки и революционных ожиданий. В оценках Февральской революции, дававшихся современниками, присутствуют все те представления, которые мы наблюдали в революциях Новейшего времени – антикоммунистических революциях в странах Восточной Европы 90-х годов ХХ в., "цветных революциях" на постсоветском пространстве или движениях так называемой "арабской весны" начала XXI в. (при всем содержательном отличии от "классических" социальных революций прошлого). В России периода Февральской революции воцарилась атмосфера эйфории ("гигантская волна радости" – "было что-то необыкновенное"), ощущения великих событий ("старое правительство свергнуто и настали радостные дни свободы"), сознание национального единства ("войска и народ слились воедино"); удивление бескровным и мирным характером этой революции – "это единственная революция, прошедшая без крови и жертв" (в отличие от революций в Европе или революции 1905 г. в России). Характерно представление современников об отличии этой революции от других: "Французская революция в 1792–1793 году, – считали они, – создала гильотину, русская же – уничтожила ее". Наконец, представлен вывод, свидетельствующий о формировании системы завышенных ожиданий: "Россия избавилась от тиранов и стала свободной страной", "весь переворот произошел быстро и без кровопролития, как ни в одной культурной стране". В столичных толпах преобладали "радостные лица" – "страна сбросила тяжесть, которая душила ее столько лет" . Движение общественных ожиданий от их эскалации к упадку ("разочарованию") – признак всех крупных социальных революций на завершающей стадии. Однако то, что интеллигенция восприняла как окончание революции, для традиционалистских слоев оказалось ее прологом (поскольку их социальные чаяния по уравнительному переделу земли, достижению мира и уничтожению "эксплуатации" оказались нереализованными).
Все эти представления, наивность которых поражает наблюдателей первой фазы всякой крупной революции, не отменяет скрытого, но реально присутствующего в ней "якобинского аргумента". Ровно через год картина общественных настроений оказывается диаметрально противоположной. В 1918–1919 гг. дореволюционная Россия воспринимается уже как "волшебная сказка": где теперь прежняя живая общественная жизнь с ее радостными лицами, бойкой торговлей, роскошью нарядов, экипажами, рысаками и выставками. Их сменили "невыносимый холод", эпидемия самоубийств, "зверские нравы", дикая озлобленность населения, колонны арестованных, ведомых в чрезвычайку, нищета и карточки, а "впереди беспросветная мгла". Характерно сравнение коммунистической Москвы с той, которую оставил Наполеон после отступления . Эта смена настроений – четкое выражение психологической закономерности революции, отправной точкой которой служат завышенные ожидания, а завершением – абсолютное "разочарование" в идеалах революции.