"Подобного проявления мрачной подозрительности и варварства в характере нельзя объяснить иначе, как тем, что Борис, вообще опасавшийся за свою корону и жизнь, в это время был встревожен чем-то важным, искал какой-то тайно грозившей ему опасности и потому прибегал к таким суровым средствам, – пишет Н.И. Костомаров. – На это, конечно, могут возразить, что наши летописцы, описывая тиранства Бориса, не говорят, однако, чтоб поводом к его свирепствам было спасение Дмитрия, и Борис, отыскивая тайные замыслы врагов, не говорил, что они хотят выдумать против него страшилище в образе углицкого царевича… А что Борисовы преследования и гонения не совершались гласно ради Дмитрия, то это в порядке вещей: Борису имя Дмитрия было до такой степени страшно, что он не решался и не должен был решиться произносить его громко на всю Русь. Это был для него только слух. Объявить гласно, что он боится Дмитрия, значило бы рисковать вызвать на свет этот призрак; тем более что сам Борис не мог быть вполне уверен, что Дмитрий убит: он сам не был в Угличе; тех, кто убил его, не мог спросить, ибо их на свете не было; а на преданность Шуйского, производившего следствие, он никак положиться не мог. Да если б он и был вполне уверен, что в Угличе действительно совершилось убийство дитяти, которое считалось царевичем, то кто мог поручиться, что, проникая его козни, заранее не подменили Дмитрия, что не случилось именно то, чем морочили народ во время самозванца. Как тиран подозрительный, но вместе осторожный, Борис старательно укрывал – какого рода измены и замыслов он ищет; он только преследовал тех, кого, по своим соображениям, считал себе врагами, чтоб случайно напасть на след искомого. Для это го-то он и употреблял холопов, надеясь таким путем знать всю подноготную того, что происходит в подозрительных для него домах".
И что-то Борису Годунову, по-видимому, удалось узнать.
Разумеется, не про "коренья", а про слухи, распускаемые о царевиче Дмитрии. И это и послужило причиной преследования коварных родственников…
26 октября 1601 года началась расправа Бориса Годунова со своими недавними союзниками.
Ночью стрельцы подожгли дом бояр Романовых…
Федора Никитича Романова (будущего патриарха Филарета) заключили в Антониево-Сийский монастырь, что в девяноста верстах от Холмогор, и насильно постригли в монахи. Его жену "замчали" в Заонежский Толвуйский погост и тоже постригли.
Дочку Татьяну и сына Михаила (будущего царя) сослали с тетками в Белоозеро…
Кара была жестокой…
Однако, как свидетельствует предание, еще более жестоко поступили с ближними слугами Романовых. Почти все они были казнены.
Историки этому обстоятельству особого значения не придают, но, может быть, именно в нем и скрыты сведения, какие именно коренья были отысканы в доме Романовых.
"Кореньями" этими мог быть подготовленный Федором Никитичем кандидат в самозванцы…
Как известно, самому кандидату удалось уйти.
Он (по-видимому, еще в начале розыска) покинул Романовых и укрылся, приняв постриг, среди чернецов Чудова монастыря.
Звали его теперь Григорием.
4
Уже давно стали замечать недобрые знамения…
Нередко всходило на небо по две, а то и по три луны, два, а то и три солнца светили днем, по земле, по полям и лугам ходили огненные столпы…
То и дело поднимались невиданные доселе бури, сносившие кресты с церквей…
Среди белого дня голубые, красные и черные лисицы бегали по московским улицам…
Однако, как пишет Н.М. Карамзин, первые два года царствования Бориса Годунова "казались самым лучшим временем России с XV века или с ее восстановления". Россия была "на высшей степени своего нового могущества, безопасная собственными силами и счастьем внешних обстоятельств, а внутри управляемая с мудрою твердостью и с кротостью необыкновенною… Россия… любила своего венценосца, желая забыть убиение Дмитрия или сомневаясь в оном!"
Но то, что служило благу России, не шибко нравилось боярам, у них были свои представления о благе для Руси. Шляхетская вольность казалась заманчивей процветания могучего государства…
На руку вельможам сыграла и стихия.
Весной 1601 года небо омрачилось густою темнотой и два с лишним месяца, не переставая, шел дождь…
Ударивший 15 августа жестокий мороз завершил дело. Почти по всей стране погиб хлеб… Цены сразу подпрыгнули в пять раз…
Борис Годунов приказал открыть царские житницы и продавать хлеб по дешевой цене, но богачи начали скупать его и спекулировать. Начался голод.
"Клянусь Богом, – пишет в "Московских хрониках" Конрад Буссов, – истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, зимою сено. Некоторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз… Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей – детьми, гостей – хозяевами и, наоборот, хозяев – гостями…"
"Ядуще же тогда многи псину и мертвечину и ину скаредину, ея же и писати нельзя"… – вторит ему отечественный летописец.
"Люди, – пишет Н.М. Карамзин, – сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском последним. Не только убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга. Путешественники боялись хозяев, и гостинницы стали вертепами душегубства: давили, резали сонных для ужасной пищи! Мясо человеческое продавалось в пирогах на рынках! Матери глотали трупы своих младенцев!.. Злодеев казнили, жгли, кидали в воду; но преступления не уменьшались… И в сие время другие изверги копили, берегли хлеб в надежде продать его еще дороже!.. Гибло множество в неизъяснимых муках голода. Везде шатались полумертвые, падали, издыхали на площадях"…
Словно бы из смрада гниющих тел и возникла зловещая тень самозваного царевича Дмитрия…
5
Ну а судьба самих Никитичей, взрастивших страшную для России беду, тоже, как мы говорили, на первых порах сложилась невесело.
Федор Никитич Романов был заключен в Сийский монастырь.
"Привезен был боярин, по народному преданию, вечером… – рассказывает в книге "Год на севере" С.В. Максимов. – Благовестили к вечерне. Кибитка остановилась у соборного храма. Пристав боярина, Роман Дуров, пришел в алтарь, оставив боярина Феодора у дверей. Кончилась вечерня. Игумен Иона со всеми соборными старцами вышел из алтаря и начал обряд пострижения, к нему подвели привезенного боярина.
Боярин уведен был на паперть. Там сняли с него обычные одежды, оставив в одной сорочке. Затем привели его снова в церковь, без пояса, босого, с непокрытой головой. Пелись антифоны, по окончании которых боярина поставили перед святыми дверями, велели ему творить три "метания" Спасову образу и затем игумену…"
– Что прииде, брате, припадая ко святому жертвеннику и ко святой дружине сей? – согласно Уставу спросил Иона.
Федор Никитич молчал.
– Желаю жития постнического, святый отче! – ответил за него пристав Роман Дуров.
– Воистину добро дело и блаженно избра, но аще совершиши е, добрая убо дела трудом снискаются и болезнию исправляются. Волею ли своего разума приходиши Господеви?
– Ей, честный отче! – отвечал за боярина пристав.
– Еда от некия обеты или нужды?
– Ни, честный отче! – опять прозвучал голос Дурова.
– Отрицаеши ли мира и яже в мире по заповеди Господни? Имаши ли пребывати в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания?
– Ей-богу, поспешествующу, честный отче! – сказал Дуров.
– Имаши ли хранитися в девстве и целомудрии и благоговении? Сохраниши ли послушание ко игумену и ко всей яже о Христе братии? Имаши ли терпети всяку скорбь и тесноту иноческого жития царства ради небесного?
– Ей богу поспешествующу, честный отче! – прозвучал голос Дурова, и Федор Никитич заплакал от бессилия, как плакали и до него сотни раз насильно постригаемые в монашество князья и бояре…
"Затем, – пересказывая монастырское предание, пишет С.В. Максимов, – следовало оглашение малого образа (мантии), говорилось краткое поучение, читались две молитвы. Новопостригаемый боярин продолжал рыдать неутешно. Но когда игумен по уставу сказал ему: "Приими ножницы и даждь ми я", – боярин не повиновался. Многого труда стоило его потом успокоить. На него, после крестообразного пострижения, надели нижнюю одежду, положили параманд, надели пояс. Затем обули в сандалии и, наконец, облекли в волосяную мантию со словами:
– Брат наш, Филарет, приемлет мантию, обручение великого ангельского образа, одежду нетления и чистоты во имя Отца и Сына и Свята го Духа.
– Аминь! – отвечал за Филарета пристав".
Судьба других Никитичей сложилась еще трагичнее.
Сосланный в Усолье-Луду на берегу Белого моря, умер Александр Никитич Романов.
В том же 1602 году скончался в Пелыме Василий Никитич…
Михаил Никитич умер в земляной яме в Ныробе Чердынского уезда.
Назад в Москву суждено было вернуться только двоим Никитичам – Ивану Никитичу Романову, просидевшему в Пелыме три месяца, прикованным к стене, и самому Филарету (Федору Никитичу).
Поместили новоначального инока в келье под соборным храмом.
Негде было укрыться здесь от холодных сквозняков в огромной – почти тринадцать метров длины, шесть метров ширины и два метра высоты – келье. Невозможно было согреть это полутемное, освещенное единственным окном помещение. Было еще оконце над дверями, но оно предназначалось не для света, а для того, чтобы следить за насельником…
Каково было оказаться в этой наполненной грязноватыми сумерками и крысиным шорохом келье человеку, считавшемуся главным московским щеголем, вообразить нетрудно. Филарет любил мирские радости, и все в нем восставало при мысли, что этих радостей он лишился навсегда.