Что же касается "крепостного права", то в XVII в. было закрепощено не более половины крестьян. Да и само это право весьма отличалось от форм XVIII–XIX вв. Человека никто не мог продать или купить, распоряжаться его судьбой. Он был только "прикреплен" к земле, и именно земля, а не крестьяне обладала соответствующим юридическим статусом. Если ее владелец – "черносошный", он платил подати в казну, а если "обельный", он "обелялся" от обязанностей по отношению к государству и нес подати и повинности в пользу помещика-военного, вотчинника-боярина, монастыря. Причем крестьянин, как свободный так и крепостной, считался хозяином своей земли. Мог распоряжаться ею в завещании, подарить, продать. И… тогда уже купивший землю получал вместе с ней "тягло" по отношению к государству или помещику. А продавший освобождался от них.
И жило тогда русское простонародье куда лучше, чем во времена последующие, когда верхушка общества стала швырять деньги на балы, карты, дорогостоящие прихоти. Современники-иностранцы отмечали изобилие или по крайней мере достаток всего необходимого. Писали: "В этой стране нет бедняков" (Хуан Персидский). Одной из причин такого положения были очень низкие по меркам других стран налоги, что в разные времена отмечали Тьяполо, Ченслер, Олеарий. Государство не стремилось выжать из своих граждан последнее. Правда, в особых случаях (например, во время войны) собирался чрезвычайный налог – "десятая деньга", "пятая деньга", когда все имущество оценивалось, и в казну вносилось 10 или 20 % стоимости. Но такой налог вводил Земский Собор, решавший, что дело важное, и требуется раскошелиться "всем миром".
Когда же острой надобности не возникало, цари не мешали подданным богатеть. Человек мог развивать свое хозяйство, поставить на ноги детей. В конце концов это оказывалось выгодно и казне – в чрезвычайной ситуации она получала "десятую" или "пятую деньгу" с нажитого дополнительного богатства. И даже в случае недоимок, как указывал Олеарий, "государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству".
Поэтому денежки у народа водились. Русские любили хорошо покушать и выпить. В документах того времени сохранилось много рецептов блюд и напитков, от которых потекли бы слюнки и у сегодняшних гурманов. Хотя пили гораздо меньше, чем сейчас – возлияния допускались только при торжествах и праздниках. В иное время пьянство ограничивалось государственной монополией на алкогольные напитки, небольшим числом кабаков и возможностью попасть в бражную тюрьму. Бывали, конечно, и пьяницы, но они считались отщепенцами, на них старалась воздействовать сельская или городская община, а если не помогало, могла и изгнать их из своей среды.
Любили наши предки и принарядиться. Мужчины носили расшитые сорочки, верхней одеждой служили долгополые, до земли, кафтаны разных видов: зипуны (более легкие), однорядки (вроде легкого пальто), праздничные терлики, ферязи. Шапки делались в виде колпака с меховой опушкой. В холодное время или для красоты носили шубы, их шили мехом внутрь, покрывая сукном или бархатом. Женщины поверх исподних и "красных" рубах наряжались в сарафаны, дополнявшиеся курточками – летниками, душегреями, телогреями. Тоже носили шубки. Замужняя баба должна была убирать волосы под сетку-волосник и платок-убрус, "опростоволоситься" считалось позором. Но девицы сооружали сложные и замысловатые прически, вплетали в косы не только ленты, а золотые нити и кисти, жемчужные цепочки. Выходное платье, мужское и женское, и даже голенища сапог и женские башмачки украшались золотым шитьем, тиснением, мелким жемчугом. В общем, все было ярко, нарядно, жизнерадостно.
Но в ту эпоху главными для россиян были вопросы не материальные, а духовные. Основой жизни являлось православие. Быть русским – значило быть православным. А татарин или немец, принявший православие, становился полностью своим, "русским". Сама по себе Православная Церковь была могучей силой. В ее высшую иерархию, кроме патриарха, входили 4 митрополита (Новгородский и Великолукский, Ростовский и Ярославский, Казанский и Свияжский, Сарский и Подонский), ряд архиепископов и епископов. Церковь имела патриаршьи и епископские владения, 13 тыс. храмов, 1200 монастырей, духовенство насчитывало 150 тыс. священников и 15 тыс. монахов. Был институт патриарших и митрополичьих чиновников и служилых, своя система суда "по бесчестью", хозяйственные и финансовые структуры. Светскому суду церковь была неподотчетна, кроме уголовных преступлений.
Однако к середине XVII в. в церковной жизни накопились и проблемы. О недостатках русской церкви много писали современники-иностранцы, у которых как раз и черпает сведения большинство историков. О том, что священники были необразованны, подвержены пьянству, что в храмах русские вешали свои частные иконы и молились им, что во время службы прихожане болтали о постороннем… Да вот только доверять подобным "свидетельствам" у нас нет никаких оснований. Писали их иноверцы, заведомо чуждые православию и настроенные к нему скептически. Сами они никогда не бывали внутри русского храма, их туда не пускали, поэтому пользовались слухами и домыслами. А их критика была рассчитана на вполне определенную категорию читателей – католиков или протестантов.
Так, Таннер язвил о православных монахинях, которые, в отличие от католических, могли по делам покидать монастыри – дескать, тут уж понятно, насколько они благочестивы и целомудренны. Но его заключения основывались сугубо на своей, западной психологии, не учитывая разницы между менталитетом русских и итальянских монахинь, описанных Боккаччо. Таннер, в общем-то, и не задумывался о подобной разнице – так же, как в бане, куда пришел одетым. Не задумывался он и о том, что по психологии русских, даже самому закоренелому распутнику вряд ли пришла бы в голову мысль о допустимости согрешить с монахиней.
"Частные" иконы, скорее всего, были просто пожертвованы в храм прихожанами. А "частные" молитвы, придя в церковь, мы читаем и сейчас – ставя свечи к той или иной иконе перед началом службы или выбрав момент по ходу ее. "Необразованность" священников касалась лишь незнания ими иностранных языков и латыни (которые им были не нужны) и неумения вести полемику (которая русским тоже не требовалась, их религия основывалась не на логике человеческого ошибающегося разума, а на вере). В реальности же не только священники, но и миряне отнюдь не были невеждами в вопросах богословия. Олеарий описывает, как русский пристав, услышав молитву голштинцев и разобрав имя "Иисус", заинтересовался, перекрестился и попросил перевести текст. И одобрил услышанное, сказал, "что не ожидал, чтобы немцы были такие добрые христиане и богобоязненные люди". А сотрудники датского посольства Ольделанда завели в Москве беседу "о бессмертии души" с приставом по имени Петр Иванович, "причем он с русской точки зрения давал очень убедительные ответы".
Пункты о пьянстве служителей, о неподобающем поведении прихожан в храме взяты из царских и патриарших грамот. Раз недостатки названы, то иностранцы и "обобщили" их. Хотя касались они искоренения каких-то частных случаев. Да и степень "неподобающего поведения" бывает разной. Одно дело – перемигиваться с пришедшими в церковь красотками, как было принято в католических странах, другое – шепнуть пару слов знакомому. Кампензе, описывая папе Клименту VII расхождения между догматами православной и католической церкви, отмечал: "Во всем прочем они (русские), кажется, лучше нас следуют учению Евангельскому". А Павел Алеппский, который, в отличие от прочих иностранцев, сам присутствовал в русских храмах, был поражен дисциплиной прихожан: "Люди стоят, будто к месту приросли, в продолжение всей службы – кто совершенно неподвижно, кто непрестанно склоняясь в молитве. Видит Бог, сколько длинна их молитва, песнопения и богослужения. Привычка сделала их нечувствительными к усталости… Удивительнее всего было видеть, как отроки и малые дети, сыновья высших государственных сановников, часами стоят с непокрытой головой, ни одним движением не выдавая своего нетерпения".
Но хватало и других проблем, реальных, а не мнимых. Наряду с официальной, существовала и толща "народной" религии. Где сохранялись, например, следы древнего язычества – в виде всевозможных колядок, святочных гаданий, маслениц, купальских игрищ, хороводов. Чаще всего о языческих истоках давно было забыто, и эти обряды стали вполне безобидными. Наоборот, они разнообразили и делали более яркой народную жизнь. Однако субстраты древних дохристианских учений просачивались и в литературу, ходили по Руси в рукописных изданиях, разносились "каликами перехожими". Кое-где в глуши возникали и секты. Распространение они получили позже, в XVIII в., когда западное "просвещение" нарушило духовное единство общества, и люди ударились в самостоятельное богоискательство. Но в виде неких "зародышей" они уже существовали. Была, скажем, секта подрешетников, предшественников "хлыстов", чьи обряды во многом повторяли древние мистерии "великой матери" с экстатическими радениями, отождествлением Бога с "красным солнышком", а Богородицы с "матерью сырой землей". Издревле ведет свою родословную и секта скопцов, тоже близкая языческим культам. Каким-то образом уцелела на Руси и раннехристианская ересь монтанистов, осужденная еще во II в. и допускавшая путь к спасению через самоистязание и добровольное мученичество. Возникали и мрачные учения, близкие манихейству, где материальный мир признавался творением нечистого и призывалось к разрушению всего плотского. Скажем, в 1630-х некий старец Капитон вел проповедь "самоуморения".