Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры - Константин Богданов

В книге на обширном фактическом материале анализируются дискурсивные особенности советской культуры 1920–1950-х годов - эффективность "ключевых понятий" идеологии в коммуникативных приемах научного убеждения и художественной выразительности. Основное внимание автора сосредоточено на тематических и жанровых предпочтениях в области фольклористики и "народного творчества". Автор дает свои ответы на вопросы: на каких риторических, социально-психологических и институциональных основаниях в советской культуре уживаются соцреализм, эпос (и квазиэпос), сказка (и "советская сказочность"), пафос пролетарской бдительности и популярность колыбельных песен, дидактика рациональности и едва ли не магическая вера в "заговорную силу" слова.

Содержание:

• Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре 1

• О языке и ритуале 9

• О новом (в) языкознании 13

• О возвышенном 15

• О взаимопонимании 15

• Об искусстве убеждения 17

• О теории и практике 19

• О простоте и правде 23

• О гниении и чистоте 26

• Об /умо/зрении 30

• О сказке 32

• О мифе 35

• О чудесах и фантастике 38

• О классике фольклора и задачах фольклористики 40

• О Заре (с) Востока 44

• Об эпосе и эпопее 50

• О классической филологии и Гомере 56

• Снова об эпосе 62

• О географии 67

• О колыбельных и частушках 70

• О Ленине 79

• О неусыпной власти 87

• О снах и условных рефлексах 91

• Снова о неусыпной власти 96

• Послесловие, или Что дальше? 98

• Примечания 100

Константин А. Богданов
VOX POPULI: Фольклорные жанры советской культуры

Предисловие, или Что фольклорного в советской культуре

Изучение советского прошлого так или иначе имеет дело с вопросом "КАК это могло быть?". Начиная с первых послереволюционных лет, очевидцы событий, происходящих в советской России, охотно прибегали к эпитетам и метафорам, изображавшим советскую действительность как противоречащую не только известному социальному опыту, но и здравому смыслу. Несомненно, что поводов для таких оценок было достаточно как у современников, так и у тех, кто судил и судит об истории, культуре и повседневном быте советских людей ретроспективно. Происходившее в стране легко напрашивалось на то, чтобы видеть в нем коллективное умопомешательство, результат недомыслия и проявление античеловеческого в человеке, торжество культурной энтропии и антигуманизма . Пафос подобных суждений не обошел стороной и собственно научные исследования в области советской истории и культуры. Примеры нелепицы и абсурда - абсурда зловещего, пугающего или пусть только курьезного - изначально составляли контекст, симптоматично объединивший традицию (антисоветской сатиры (от романов Ильи Ильфа и Евгения Петрова до Александра Зиновьева и Владимира Войновича) с предметом советологии (если понимать под советологией не только политологическое "кремлеведение", но изучение явлений и событий, разноаспектно характеризующих специфику советского социального опыта ).

Концепции и методики, призванные прояснить особенности внутренней и внешней политики советских властей, заведомо апеллировали при этом к объяснению не нормы, но патологии. В наиболее элементарном виде "антропологические" аргументы на этот счет сформулировал немецкий историк античности Отто Зеек, настаивавший на излюбленном им (и восходящем к истории древнегреческой политической мысли) тезисе о принципиальном неравенстве людей, изначально конфликтном сосуществовании высокоодаренных одиночек и бездарной, завистливой толпы. В введении к "Истории развития христианства" (1921) Зеек объяснял происходившее в советской России как наглядное воспроизведение ситуации гибели античной цивилизации - победой "худших" над "лучшими" . В последующие годы в объяснение видимых несообразностей советской действительности ученые-советологи часто обращались к историческим аналогиям, демонстрирующим эксцессы властного произвола и пределы социального терпения. Терминология, позволяющая представить особенности политического управления в терминах нормы и ее нарушения, оказывается уместной и в этом случае - и не только, конечно, применительно к истории СССР, - в нелишнее напоминание о том, что история самих институтов политической власти является примером процесса, который, по давнему замечанию Харольда Лассвела, делает особенно явными иррациональные основы социальности. Если целью политики является разрешение тех противоречий, которые изначально присущи человеческому общежитию, то ясно и то, что способы такого разрешения не ограничиваются сферой рационального . Сам Лассвел считал на этом основании возможным изучать политику с точки зрения психопатологии. Соблазн медицинской и психиатрической терминологии в еще большей мере коснулся тех историков культуры и литературоведов, кто, вслед за Лойдом Де Моссом, пытался понять прошлое с опорой на методы психиатрии и, особенно, психоанализа . Исторические аналогии, позволяющие усмотреть в советском прошлом закономерности (или превратности) общечеловеческой истории, варьировали - в сопоставлениях соратников Ленина с якобинцами, Сталина с Иваном Грозным и Петром I, советского тоталитаризма с немецким фашизмом и китайским маоизмом и т. д. , - но в целом подразумевали предсказуемый вывод: происходящее в советской России может быть названо иррациональным и абсурдным, но рационально объяснимо насилием власти, зомбирующей пропагандой, страхом и социальным фанатизмом.