Лицо Глеба оказалось узким и сильно удлиненным. Пепельно-серые волосы, закрывающие уши и шею, лишь отчасти маскировали неправильную форму лица. Но большие выразительные глаза с темными, расширенными зрачками смотрели на Иветту с грустью и пониманием. Глаза были старше их владельца. Такие глаза располагали собеседника к откровенности.
- Видите ли, Глеб, у нас был замечательный физик, Вольт мы его звали. К сожалению, он недавно скончался. Вот я и зашла сюда, понимаете? Вы, случайно, у него не учились?
- Случайно учился. Вольт даже был нашим классным руководителем. Не знаю, как в ваше время, а у нас он и литератора замещал, неформально, разумеется. Знакомил нас с теми поэтами, которых не было в программе: с Ахматовой, Бродским. Теперь ведь его имя на Западе гремит, а у нас не печатают.
Собеседник заинтересовал Иветту. Может, он и сам поэт? И, как положено поэту, размышлял в уединении пустого класса. Иветта уважительно посмотрела на юношу:
- А вы, Глеб, тоже поэт?
- Нет, скорее художник.
- Студент?
- В студенты еще пробиться надо. Посещаю подготовительные курсы при Академии художеств.
- Там, наверно, конкурс страшный, с первого раза трудно пройти? - деликатно поинтересовалась Иветта.
- Да. Многие год за годом поступают, но я еще не пробовал, - признался Глеб и охотно поведал свою историю.
Оказалось, после школы Глеб умудрился поступить на физический факультет в университет, однако вскоре понял, что ошибся в выборе, и махнул рукой на учебу. После отчисления попал в армию. Благодаря какой-то пустяковой болезни его признали ограниченно годным, так что служба прошла спокойно, в канцелярии военкомата. Там он наловчился делать стенгазеты и вообще приохотился к краскам. Теперь вот постигает основы рисунка и живописи на курсах. На следующий год будет поступать в академию или Муху - еще не решил.
И снова Глеб удивил Иветту: выпускник театральных классов поступает на физический факультет.
- Зачем же вы пришли в эту школу? Не разумнее ли было выбрать математические классы, если вы собирались точные науки штурмовать?
Глеб смущенно подергал себя за ухо, но потом раскололся:
- Была причина, и очень веская. Почему-то мне кажется, Иветта Николаевна, что вы меня поймете. Я учился в этой школе с первого класса, жил-то неподалеку. А к девятому, когда надо было выбирать профиль, я еще не определился толком. И было тут еще одно обстоятельство… В детстве я был трудноуправляем: и сам ребят часто задирал, и мне от них доставалось. Одним словом, трудный ребенок. Но за восемь лет ко мне привыкли, да и я стал поспокойнее. Я же не со зла бузил, все искал правду, добивался истины. Мне повезло: в седьмом классе я попал к Вольту, и тот из меня начал человека делать. А позднее сестре посоветовал не забирать меня из школы. Сестра посчитала, что игра в школьных спектаклях приобщит меня к литературе. Она сама профессиональный литератор, а я к книгам равнодушен в ту пору был. А Вольт пообещал со мной дополнительно по физике заниматься. Я под его влиянием в предмет влюбился, потому и на физфак пошел.
- А почему ваши дела решала сестра?
- Она меня с десяти лет воспитывает, тогда родителей не стало.
- Вижу, человек вы непростой. С таким характером в армии, наверно, нелегко пришлось?
- Всякое было, даже вспоминать неохота. Но за битого, как говорится, двух небитых дают. В школе я слыл чудаком - физик в театральном классе. А тут еще и физиком не стал… Ребята все институты пооканчивали, некоторые женились, а я - никто.
- Почему никто? Вы - мужчина, отслужили армию. Теперь обнаружили в себе художественный дар. Поверьте, о вас еще заговорят.
Иветта почувствовала в Глебе родственную душу - он тоже был не понят бывшими одноклассниками. Приободренный Глеб разоткровенничался:
- Вы меня понимаете, Иветта Николаевна. Я действительно изменился, армия прибавила мне уверенности. Разве иначе я решился бы профессионально заняться живописью? А одноклассники меня не то за шута, не то за убогого держат. Снова подначки пошли, шпильки… Хотелось с ними о жизни поговорить, ведь теперь многое видится иначе. Но ребята не видят меня настоящего, я для них не изменился.
- Знаете, Глеб, - высказала пришедшую ей на ум догадку Иветта. - Может, дело не в одноклассниках, а в нас самих. Мы, попадая в эти стены, залезаем в старые шкуры. Меня, честно вам скажу, тоже в классе не жаловали. Не задирали, а просто не замечали. И представляете, сегодня - та же история: я как была серой мышкой в десятом классе, так ею для одноклассников и осталась.
- Шутите! Вы же красивая женщина! У вас такие выразительные глаза. Это я вам как художник говорю.
Глаза Иветты и впрямь вспыхнули и обдали Глеба мягкой волной нежности. От смущения она, не зная, чем занять руки, стала наглухо застегивать платье.
Глеб оживился:
- Иветта Николаевна, вы не согласились бы мне позировать для поясного портрета? Я сейчас тему человека прохожу на курсах. Из вас выйдет замечательная модель!
- Это интересно: посмотреть на себя глазами художника, - улыбнулась Иветта, - но у меня совсем нет времени. Я инженер, весь день на фабрике, да еще семья. У меня двое детей.
- Двое детей? - поскучнел Глеб. - Ну, как хотите. Но если надумаете - вот телефончик, звоните.
Глеб вырвал из записной книжки листок и черкнул несколько цифр.
"Глеб Четвергов", - прочитала Иветта, убирая записку в сумочку.
Они поговорили еще немного, и каждый получил ту порцию внимания и уважения к себе, которой был лишен в среде одноклассников. Потом вышли из класса, и Иветта заторопилась домой.
- Вы больше не вернетесь к своим? - поинтересовался Глеб.
- Нет, Глеб, побегу к деткам. Их без меня в постель не загнать.
- Приятно было пообщаться, Иветта Николаевна. Благодаря вам я кое-что понял: люди видят нас такими, какими мы сами себя ощущаем. И теперь я чувствую себя иначе. Пойду-ка докажу ребятам, что Глеб Четвергов больше не клоун.
3
Понедельник начался для Иветты Николаевны чередой привычных забот. Впечатления от школьного вечера потускнели, и сухая встреча с Владимиром уже не расстраивала. Его как не было в жизни Иветты, так и нет. А знакомство с Глебом подвело итог: кончилось время ее любви. Первоклассники, которые дарили ей цветы на выпускном вечере, уже стали взрослыми людьми! Почему-то это соображение даже успокоило ее и придало ощущение свободы - свободы от новых влюбленностей и разочарований.
Шумное взбалмошное утро задавало привычный, ускоренный темп. Дети, как всегда, капризничали, исподтишка дразнясь, когда мать отворачивалась к плите, и хором ябедничая друг на друга, когда она пыталась их приструнить. Отец в разборки не вмешивался. Он сосредоточенно наворачивал обжаренные картофелины, сдабривая их крепкими груздями собственного засола.
- Эх, зря закуска пропадает, - крякнул он, заглатывая очередной гриб. Это была дежурная шутка: Валентин не прочь был пропустить при случае рюмку-другую и поговорить о водочке любил. - Ну ладно, я пошел, - бросил он через некоторое время и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.
Когда-то Иветту обижало, что Валентин не ездит на работу вместе с ней. Они работали на одной фабрике, правда в разных отделах, и их рабочий день начинался в разное время. У Валентина - на полчаса позже, и он предпочитал отдать их сну. В этом году Иветта оформила сдвиг рабочего графика, но выбраться из цейтнота удавалось с трудом - приходилось вести детей в школу. И опять Валентину было сподручнее ездить одному. Правда, вечером ребят с группы продленного дня забирал он, а Иветта спешила готовить ужин.
Каждое утро взвинчивало Иветту. После школы предстояло штурмовать троллейбус. Он ходил редко, но точно по расписанию, и сегодня она опять не успела на "свой". Водитель видел бегущую Иветту, однако с садистским удовольствием захлопнул дверь перед ее носом. Значит, выговора не избежать…
Начальник ее экспериментальной лаборатории, Георгий Андронович Бузыкин, представлял собой гибрид тирана и труса - терроризировал подчиненных и пресмыкался перед начальством. Он возглавлял лабораторию почти год, но Иветта Николаевна никак не могла подстроиться под его требования. Выглядел Бузыкин старообразно: несколько приглаженных седых прядей на розовой макушке, мохнатые "брежневские" брови, темный костюм в едва заметную полоску, твердый, как картонная упаковка. Статью Бузыкин не вышел - однако, коротконогий и низкорослый, он умудрялся смотреть на подчиненных сверху вниз. Бузыкин перевелся на фабрику из НИИ, где за много лет работы так и не смог защитить диссертацию, а потому рассчитывать на хорошую должность был не вправе. Однако он имел связи, потому и получил тепленькое местечко на фабрике. Своим обликом и поведением он опровергал представление Иветты о научном работнике: ни интеллигентного обхождения, ни проблеска мысли, ни демократичности во взглядах. Лишь одно качество Бузыкин вынес из стен института - умение о любом предмете говорить долго и не сказать ничего. Лаборатория под его началом напоминала ветряную мельницу, не подключенную к генератору: ни четкого направления работы, ни сроков, ни конкретного выхода. Общая задача - повышение качества обувных изделий - распылялась начальником на академические вопросики, исследуемые им в диссертации. Работу над ней он под сурдинку продолжал и на фабрике. Иветту удивляло, что старик еще пытается вымучить научную степень. Однако в действительности до пенсии Георгию Андроновичу было еще далеко - в отделе готовились к его пятидесятилетию.