- А что же мама и папа? - спросил я, изобразив на всякий случай праведное возмущение столь бесчеловечным обращением с ребенком.
- Летом они жили не с нами, а в Новосибирске. Работали. Зарабатывали деньги. А потом разошлись. Не до меня им было. Летом со мной были только бабушка и дедушка. Я был их рабом.
Я слегка онемел:
- И каждый год ты боялся наступления лета?
- Да. Вначале. А потом…
- С нетерпением ждал?
- Да, да! - В нем опять проснулась горячность.
- Но почему? - спросил я так, будто никак не мог понять столь "извращенного" хода мыслей.
- Потому что… потому что… - Он закрыл руками лицо.
- Не бойся, - проговорил я тихо и искренне. - Я не осужу тебя, что бы ты ни сказал. Я пойму тебя.
Он посмотрел на меня испытующе.
- Потому что… когда они клали меня на живот и били… я… не помню, сколько мне было лет… в общем, у меня начало зудеть здесь, - он показал на свои половые органы. - И я стал подкладывать под себя свой…
- Я понял, - сказал я быстро. - Продолжай.
- Они били меня…
- Что, вместе?
- Нет, конечно! По отдельности.
- Часто?
- Да не то чтобы… Раз в неделю. А иногда два или три. Если плохо себя вел.
- А ты действительно плохо себя вел, когда они били тебя два-три раза в неделю?
- А вот этого я не помню… не помню… может быть, и нет…
- Так зачем же они тебя тогда били, да еще и чаще?
- Я не знаю, Денис… - Было так странно, что он назвал вдруг меня по имени. - Я не знаю…
- Но почему тебе это стало нравиться?
- Так вот я и говорю… Однажды я начал подкладывать под себя свой… когда они меня били. Я двигал им, ворочал, а делал вид, что просто дрожу от ударов.
- Тебе было хорошо, да, как будто в нем что-то бурлило?
- Хорошо… и плохо.
- Почему плохо?
- Потому что я никогда не мог дойти до конца.
- Ах, тебя как будто дразнили-дразнили, раззадоривали-раззадоривали, а напряжение выпустить так и не давали?
- Да, да! Но потом я понял, что надо не просто тереться, а попадать головкой на узелок трусов…
- Узелок трусов? Может, резинки от трусов?
- Да, да! - Он заговорил вдруг быстрее. - Или резинки от пижамных штанов, или об пуговицу от гуляльных штанов…
- Брюк, ты имеешь в виду? - спросил я нарочито спокойно… леденея внутри от восторга и ужаса нашего странного сходства.
- Ну да, на да! - подхватил он, будто слегка раздражившись на то, что я обращаю внимание на такие мелочи речи, когда он рассказывает о том, о чем никогда еще никому не говорил. - И тогда однажды… всё получилось… и было пятно… и я так боялся встать… ведь тогда б они всё увидели… И я понял, что доходить до конца надо уже потом, когда они уйдут… Чтоб они не видели…
- Ты был как в раю, но очень изумлялся тому, что делаешь, и чувствовал себя виноватым, будто делаешь что-то стыдное и плохое? - спросил я остро… и одновременно понимающе.
- Да, да!.. - воскликнул он снова. - Откуда вы знаете?
Наконец-то он задал этот вопрос! Я угадывал о нем так много, а он только поддакивал и даже не удивлялся. Само по себе это было удивительно. Вероятно, он просто был слишком увлечен тем, что рассказывал, чтобы замечать что-то еще.
- Я вижу тебя, - сказал я как-то пафосно. - Ты отдаешься мне, и я тебя беру. Ты открываешься мне, и я на тебя смотрю.
Он взглянул на меня ошеломленно. Я построил свою фразу так, что выходило, будто это он проявляет инициативу, а я лишь следую его желаниям. Хотя - кто знает? - в каком-то смысле, может, так оно и было?
- Так открой мне тогда и еще кое-что, - продолжил я медленно и властно. - Присними свои шортики.
И вдруг я сам поразился тому, что сказал. Я разделился словно бы на двух человек: одного, который действовал дерзко, нагло и решительно, который знал, к чему идет, и знал, что не может к этому не идти, - и другого, маленького мальчика, который старательно учился, был правильным, тихим, начитанным, робким, по-девичьи боялся некоторых насекомых и вообще старался жить так, чтобы ни у кого не было ни малейшего повода быть им недовольным, так как слишком глубоко и болезненно воспринимал любую критику, любые обиды. И этот второй смотрел на первого с безмерным ужасом, с дрожанием рук и даже ног, не в силах вымолвить и слова. Второй же был полностью уверен, что идет к своей мечте, к тому, что сам же провозгласил высшей ценностью мироздания и чего так не хватало ему самому, - к Красоте.
Внутренняя борьба моя была равной. У меня - моего нейтрального Я, если было и такое, - не было сил в ней участвовать. А потом я сказал свою фразу - и замолк, и затих, и не говорил больше ни слова и не делал ни жеста. Я действительно решил отдать инициативу ему. И потом - я все-таки продолжал помнить о нравственности, хоть мораль мне была и до лампочки. Если он снимет трусики сам, это будет его собственный выбор. Ведь, в конце концов, не буду же я его насиловать, если он вдруг откажется? Не буду… вероятно.
Но он тоже всё молчал и не двигался. Это становилось странным… и тягостным. Если бы победил сейчас во мне маленький мальчик, я бы вмиг рассмеялся, неуклюже сделал вид, что пошутил, сказал бы ему встать и поднялся бы сам, а потом мы бы сели за стол и начали заниматься. Если бы победил дерзкий и наглый тип, готовый на всё ради своей страсти, я бы сам спустил свою руку ниже и залез бы ему под шорты, а там уже и в трусы. Но я будто окаменел, не в силах сделать ни того, ни другого.
Наконец я спросил:
- А хотел ты тогда, чтобы они сняли с тебя шорты? Чтобы они, может быть, сами тебе помогли?
И вдруг я спохватился:
- Нет, я, конечно, понимаю, что такое и представить-то себе дико, конечно, я всё понимаю! Но… совсем-совсем в глубине души? Честно-честно? Ну, как фантазия такая странная, как сон, как бред, как… мечта?
- Но я никогда никому об этом не говорил… Как же я вам такое скажу? - ответил он испуганно.
- Ты уже об этом сказал, - проговорил я медленно. Теперь моя рука могла уже сползти ниже - она и сползла… но у самых шорт его она замерла. И тогда он стянул их сам, вместе с трусами.
- Твоя мечта сбывается, - сказал я очень серьезно. Я действительно так думал. Я пошевелил пальцами его твердые шарики - они всё выкатывались из моей руки, словно боялись ее. Но никогда не укатывались совсем, потому что было некуда… а может, потому что хотели ей отдаться, только никак не могли решиться. Орган его отвердел и лег на левую ногу. Один из золотых волосков на его коричневой мускулистой ноге прилип к его открывшейся влажной головке. Я нашел основание волоска и мягко отлепил его от Лешиного рычага. На влаге остался легкий след, маленькая полоска, которая, впрочем, довольно быстро затянулась мутно-белой жидкостью, покрывшей его головку.
Рычаг - это смешное слово очень подходило к нему. Я двигал его трепещущей плотью, как рычагом управления - управления его телом и всем его существом. Он целиком зависел от одного движения моей руки, и это было восхитительно.
Конечно, в свои 14 лет он изведал уже не один оргазм, и даже не один их десяток, а может быть, и не одну сотню. Но, насколько я успел понять, все их он переживал в полнейшем одиночестве, лишь безумно и дико - а может быть, прекрасно? - мечтая о том, чтобы бабушка или дедушка стянули с него шортики и трусы и пощупали своими жуткими корявыми руками его коричневый и упругий мальчишеский член, такой трепетный и страстный.
Значит, я был первым, кто засунул ему руку туда, кто набрался наглости, хитрости и бесстыдства (а может быть, смелости и мужества?) подчинить его себе, стать его господином, сделать его своим рабом.
- Ты мой раб, - проговорил я вдруг неожиданно для самого себя. - Ты ведь хотел быть моим обнаженным рабом, когда всё время раздевался, как только я приходил, когда подносил мне сок, когда замер, уткнувшись своим органом мне в локоть и никак не хотел отходить?
- Вы замечали всё это?! - изумленно воскликнул он. Я продолжал тереть его член; от возбуждения он раскинул руки, словно бы подчеркивая свое отдавание мне. Торс его стал еще соблазнительнее, ведь теперь растянулись его нареберные мышцы, а значит, грудь его стала еще шире, он задышал часто, засопел и даже чуть-чуть захрюкал. Но последнее ничуть меня не смутило. Напротив, это лишь подчеркивало его животную сущность, природное начало, подчиняющееся в своем полном обнажении моей "умной" человеческой одетости. Я сам стал тереться об его голое бедро своим нахохлившимся членом, делая иногда перерывы, чтобы покрыть поцелуями его покорившуюся мне могучую (для его возраста) голую грудь, его сильный и нежный пляжный, солнечно-морской живот с манившей меня все эти месяцы и наконец соблазнившей меня, отдавшейся в мою безраздельную власть райской, чудесной впадинкой, такой глупой, такой ветреной, такой беззаботной и примитивной - и оттого такой невыразимо прекрасной.
Руки его то конвульсивно хватали пол, то судорожно сжимали ножки стула, то пластмассовую стойку вентилятора… Когда он отлеплял от нее свои руки, на стойке оставались стремительно таявшие следы. Значит, ладони его сильно вспотели и продолжали потеть. Каким нервным, каким взбудораженным, каким разгоряченным и жарким сделал мой властный одетый ум это бездумное, знавшее лишь тупые развлечения да похоть отдавания великолепное обнаженное загорелое тело!