Некоторые российские политологи в последние годы отрешаются от базисного смысла "геополитики", пускаясь в свободные переосмысления модного концепта. Так, К.Э. Сорокин хочет понимать под геополитикой "комплексную дисциплину о современной и перспективной "многослойной" и многоуровневой глобальной политике" [Сорокин 1995, 9; 1996, 16]. Аналогично КС. Гаджиев призывает переосмыслить в слове "геополитика" элемент "гео-" так, чтобы обозначать этой частицей "не просто географический или пространственно территориальный аспект в политике", но "всепланетные масштабы, параметры и измерения, правила и нормы поведения в целом, а также отдельных государств, союзов, блоков в общемировом контексте", а заодно и "восприятие мирового сообщества в качестве единой завершенной системы в масштабе всей планеты" [Гаджиев 1997, 17, 38]. При этом "геополитика" становится синонимом "мировой политики" – и, соответственно, отождествляется либо вообще с изучением международных отношений, либо с обзором наиболее глобальных всемирных процессов в духе докладов Римского клуба, – для чего в наши дни часто используется специальный термин "глобалистика".
Похоже, сознавая, что "геополитика" в его понимании во многом совпадает с глобалистикой, Сорокин попросту отказывается учитывать последний термин, относя его к "разряду журналистских изысков" [Сорокин 1995, 8]. Но такой "изыск", по крайней мере, позволяет избежать дезориентации читателя, происходящей, когда ему преподносится "геополитика без географии", с перетолкованной частицей "гео-". Можно по-человечески понять ученых, пытающихся охватить словом, популярным в нынешней России, более привычные для них формы дискурса и виды исследований. Но надо осознавать, что в этих случаях имеет место подмена предмета, терминологическая и концептуальная. Я считаю себя безоговорочно вправе исходить из нормативной трактовки, отождествляющей "гео-" в слове "геополитика" с "географией" и "пространством": в конце концов, именно такое восприятие и стоит за наблюдаемым интересом к геополитике в нашей стране. И без того, размышляя над предметом и статусом геополитики XX в., мы сталкиваемся с массой контроверз и разноречий в авторитетных изданиях и в трудах геополитиков, ориентированных вполне "парадигмально".
В 1920-х и 1930-х годах Мюнхенскую школу геополитики, созданную К. Хаусхофером, будоражили споры о том, представляет ли эта дисциплина особую науку со своей предметной сферой и собственными законами (вроде тех "законов экспансии", которые пытался вывести ее предтеча Ф. Ратцель) – или это только метод осмысления истории и политики, группирующий факты под определенным углом зрения. Сам Хаусхофер колебался, то именуя ее, по стопам Челлена, одной из "наук о государстве", то объявляя вовсе "не наукой, а подходом, путем к познанию" [Dorpalen 1942, 24. Гейден 1960, 124]. А. Грабовский, немецкий "геополитик № 2", первый глава германского Геополитического общества, через всю жизнь пронес понимание геополитики как "метода" и "средства познания", но ни в коем случае не науки, открывающей некие законы [Гейден 1960, 124. Grabowsky 1960, 11, 143]. На руку такой интерпретации геополитики работает и крайняя эклектичность ее материала, ее свободное оперирование фактами столь разных наук, как "география, история, демография, этнография, религиоведение, экология, военное дело, история идеологий, социология, политология" и т. д. [Михайлов 1999, И. Parker 1985, 5].
В то же время, наряду с попытками представить геополитику особым методом, разделяемым географией с некоторыми общественными науками, известна и иная ее трактовка – в качестве науки вполне самостоятельной, но сугубо прикладной.
И надо сказать, что фактологическая пестрота геополитики придает особый смысл известному определению ее как "прикладной политической географии" [Encyclopaedia Britannica 1960, col. 182]. Едва ли в этой дисциплине можно видеть только практическое применение политико-географического знания – опорный ее материал никак не сводим исключительно к данным о распределении наличных политических структур на карте Земли. Скорее, понятием "прикладной политической географии" выражается то обстоятельство, что арсенал всей географии как универсального знания о конфигурациях самых разнообразных объектов, изучаемых по отдельности множеством наук [Geopolitiques des regions frangaises 1986, XV], применяется при необходимости данной дисциплиной в политических целях. Примечательно неоднократно встречающееся в немецких работах разных лет сравнение геополитики с медициной, объединяющей многообразные знания, методы и технологии общей миссией предотвращения и лечения болезней [Maull 1939, 30. Scherer 1995, 6]. В таком случае уместнее говорить не о "прикладной политической географии", а о "политически-прикладной географии". Тогда спрашивается, не вносится ли "политическое" в геополитику лишь в ограниченной мере ее материалом, в основном же – ее целями? С такой точки зрения, она может предстать и просто своеобразной политической деятельностью, "политическим искусством" в самом широком и расплывчатом смысле "искусства" как "умения", "мастерства".
Уже Хаусхофер сам дал к тому повод, обязывая геополитику научить не только народ "геополитически мыслить", но и национальных лидеров "геополитически действовать" [Dorpalen 1942, 16]. В знаменитом манифесте Мюнхенской школы "Bausteine zur Geopolitik" она на одной и той же странице определялась и как "учение о связях политических процессов с землей" и в качестве "искусства, способного руководить практической политикой" [Bausteine zur Geopolitik 1928, 27]. Отсюда понятно, почему в годы Второй мировой войны – в пору первоначальной прививки геополитики на американской земле – один американский автор трактовал ее как "доктрину и основанную на оной практику" [Mattern 1942, 11], а другой видел в ней вообще не науку, а "школу стратегии", помогающую политически нацеливать военную машину на захваты [Strausz-Hupe 1942, 101]. Наконец, в 1960-х годах Британская Энциклопедия приравняла геополитику к любой национальной политике, насколько последняя обусловлена географическим контекстом [Encyclopaedia Britannica 1960, col. 182].
Однако эта прагматизация и даже инструментализация геополитики исторически парадоксально переплелась с готовностью и ее апологетов [Дугин 1997, 12. Grabowsky 1960], и критиков [Михайлов 1999. Гейден 1960. Gottmann 1952], вплоть до откровенных хулителей усматривать в ней род идеологии и политической философии, "одну из систем интерпретации общества и истории, выделяющую в качестве основного принципа какой-то один важнейший критерий и сводящую к нему все остальные бесчисленные аспекты человеческой природы". В этом восприятии ничего не изменило то обстоятельство, что К. Хаусхофер настаивал на объяснимости политических процессов средствами геополитики не более чем на четверть [Bausteine zur Geopolitik 1928, 47. Гейден 1960, 125], стараясь сциентизировать свою деятельность и как бы подводя ее заранее под критерий фальсифицируемости К. Поппера.
Контроверзу между "наукоцентричным" толкованием геополитики и пониманием ее в смысле идеологического всеобъясняющего "учения" попытался в 1947 г. разрешить по-своему Ж. Готтманн, расценив, по крайней мере, германскую ее версию как "продукт многовекового развития географических интерпретаций истории, адаптированный к потребностям пангерманизма" [Gottmann 1947, 18], иначе говоря, представив ее грубо идеологизированной позитивной наукой (сравним это со словами Косолапова о "новой лысенковщине"!) Но при таком взгляде оставались совершенно непонятными отмечаемые самим Готтманном влияние и популярность методов Мюнхенской школы в США [там же, 37 и сл.]. Ясно, что американцев не могли пленить ни чуждый им пангерманизм, ни историко-географический базис этой школы – общее достояние западной науки. В германской геополитике после "химического" ее разложения Готтманном обнаруживается какой-то важный и заразительный остаток, которого не отразила формула французского географа.
Как видим, в этих спорах геополитика нам предстает героиней с тысячей лиц: то ли она – наука, пытающаяся открывать законы явлений, то ли просто метод обработки данных, то ли множество разнородных знаний, методов и идей, сообща служащих целям политики и тем самым образующим прикладную науку; она – и "школа стратегии", и политическая доктрина определенного толка, и вообще иное название для любой национальной стратегии; иногда она предстает идеологией, или философией истории, или результатом злонамеренной идеологизации какой-то из вполне респектабельных наук. Можно ли разобраться в этих противоречивых трактовках? Или придется согласиться с Э.А. Поздняковым, который, сам выступая практикующим геополитиком, написал о тщетности стараний найти "четкую и всеобъемлющую формулировку геополитики, которая могла бы удовлетворить взыскательного читателя и дать строго научное понимание этой области" [Поздняков 1995, 37]?
Понятно, что в таких обстоятельствах некоторые политологи склонны признать в геополитике когнитивный конгломерат, где научный компонент сосуществует с иными составляющими, опять же вслед за Готтманном, как-то заявлявшим о германской геополитике, будто бы "в ее публикациях можно найти всего понемногу – от самой метафизической философии до повседневных военных наставлений" [Gottmann 1952, 59].