Ныне все мы – подвид Homo sapiens sapiens, Человек разумный разумный. (Такое именование достается тем, кто сам его себе выбирает.) Но перемены, приведшие к мозгам такого размера, как у нас, обходятся нам недешево. С точки зрения энергопотребления мозг современного человека – второй после сердца самый затратный орган в теле.
Вместо того, чтобы наделять нас столь энергоемкими мозгами, природа могла бы одарить нас мускулатурой помощнее – мышцы потребляют в десять раз меньше калорий на единицу своей массы. Но природа решила не делать наш вид самым физически приспособленным. Мы, люди, не очень-то сильны – да и не самые проворные. Наши ближайшие родственники, шимпанзе и бонобо, отвоевали себе экологическую нишу благодаря способности тащить предметы с силой, превышающей тысячу двести фунтов, а также зубам до того острым и стойким, что ими можно грызть самые крепкие орехи. У меня же, напротив, даже с попкорном бывают трудности.
Не мышечной массой, а могучим черепом силен человек, и потому люди – неэффективные потребители пищевой энергии: наши мозги, составляющие всего 2 % массы тела, используют примерно 20 % потребляемых нами калорий. И, тогда как другие животные выживают в суровых условиях джунглей или саванны, мы, похоже, лучше приспособлены сидеть по кафе и пить мокко. Но сидение это не стоит недооценивать. Ибо когда сидим, мы думаем – и задаемся вопросами.
В 1918 году немецкий психолог Вольфганг Кёлер опубликовал книгу под названием "Исследование интеллекта человекоподобных обезьян", которой суждено было стать классикой. Кёлер описывал эксперименты, поставленные им над шимпанзе во время его директорства в отделении Прусской академии наук на Тенерифе, на Канарских островах. Кёлер стремился понять, как шимпанзе решают поставленные перед ними задачи – к примеру, как добыть пищу, размещенную за пределами досягаемости, – и его эксперименты показывают, сколько общих умственных талантов у нас с другими приматами. Но в противопоставление поведения шимпанзе нашему эта книга рассказывает о многих наших дарованиях, компенсирующих нашу же физическую немощь.
Один из экспериментов Кёлера особенно показателен. Он закрепил банан на потолке и отметил: шимпанзе могли сообразить, как поставить ящики один на другой, чтобы вскарабкаться повыше и добыть лакомство, но, похоже, не представляли, какие силы в этом процессе задействованы. К примеру, они пытались ставить ящик на ребро или, если на дно клетки помещали камни, и ящики от этого переворачивались, шимпанзе не догадывались эти камни убрать.
В усложненной версии эксперимента шимпанзе и человеческих детей от трех до пяти лет отроду учили складывать в стопку Г-образные блоки и награждали за успехи. Затем исходные блоки втихаря заменили на утяжеленные – сложенные из них стопки рушились. Шимпанзе, применяя метод проб и ошибок, в тщетной попытке заслужить награду некоторое время продолжали с ними возиться, но не уделили внимания изучению новых неустойчивых блоков. Человеческие дети тоже не смогли решить поставленную задачу (на самом деле, она и не могла быть решена), однако не сдались просто так. Они изучили новые блоки – попытались определить, почему ничего не получается. Мы, люди, ищем ответы с юных лет – ищем теоретического понимания того, что нас окружает, задаемся вопросом "почему?".
Любой, кто имел дело с маленькими детьми, знает, до чего они любят вопрос "почему?". В 1920-х годах психолог Фрэнк Лоример проиллюстрировал это практикой: четыре полных дня он наблюдал четырехлетнего мальчика и записывал все "почему?", произнесенные ребенком за это время. Итого их вышло сорок, в том числе "Почему у лейки две ручки?", "Почему у нас брови?" и – мой любимый – "Почему у тебя нет бороды, мама?". Человеческие дети по всему миру берутся задавать вопросы в очень юном возрасте, еще лепеча и не владея грамотной речью. Само вопрошание настолько важно для нашего биологического вида, что у него есть универсальный показатель: во всех языках, и в тоновых, и в нетоновых, в вопросительных фразах интонация повышается. В некоторых религиозных традициях вопрошание рассматривается как высшая форма внимания, а в науке и промышленности способность правильно поставить вопрос – возможно, величайший человеческий талант. Шимпанзе и бонобо же могут научиться простейшим символам и применять их в общении со своими наставниками, могут даже отвечать на вопросы, однако сами их никогда не задают. Физически они сильны, однако – не мыслители.
* * *
Кроме врожденного стремления понимать окружающую среду мы, похоже, интуитивно понимаем, как работают законы физики – или, во всяком случае, обретаем это чутье в очень раннем возрасте. Мы словно внутренне понимаем, что у всех событий есть причина – другое событие, – а также наделены зачаточной интуицией в отношении законов, которые после тысячелетних усилий человечества были сформулированы Исааком Ньютоном.
В лаборатории изучения процессов познания у детей, Университет Иллинойса, ученые посвятили тридцать лет исследованию физической интуиции у младенцев: матерей с детьми усаживали у помоста или за стол и наблюдали за реакцией младенцев на демонстрируемые процессы. Научный вопрос был поставлен так: что знают младенцы о физическом мире и когда именно они это узнали? Выяснилось, что владение определенным чутьем на проявление физических законов есть один из ключевых аспектов человеческого, даже в младенчестве.
В одной серии экспериментов шестимесячного ребенка усадили перед горизонтальными рельсами, приделанными к наклонному пандусу. В низу пандуса поместили игрушечного жука на колесиках. Вверху положили цилиндр. Затем цилиндру давали скатиться по пандусу, а ребенок с интересом наблюдал, как тот, добравшись до низа, толкает жука, и жук проезжает примерно полпути по рельсам – пару футов. Следом шла вторая часть эксперимента, интересная исследователям: что будет, если воспроизвести предыдущие действия, но с цилиндром другого размера? Сможет ли ребенок предсказать, что жук проедет расстояние, пропорциональное размерам цилиндра?
Первый же встречный вопрос, возникший у меня, когда я узнал об этом эксперименте: как нам узнать, что там в своей голове прогнозирует младенец? Лично мне ой как непросто понимать, о чем думают мои дети, которым уже давно за десять, а то и за двадцать, и они умеют разговаривать. Знал ли я хоть что-то, когда они только и умели, что улыбаться, строить рожи и пускать слюни? По правде говоря, если какое-то время побыл рядом с младенцем, и впрямь начинаешь приписывать ему мысли, основываясь на его выражении лица, но подтвердить научно, верны ли твои догадки, затруднительно. Допустим, личико у ребенка сморщилось, как чернослив, – это потому что у него колики или потому что по радио объявили о падении биржевых показателей на пятьсот пунктов? Я знаю, что и у меня выражение лица в обоих случаях было бы такое же, а с детьми единственный критерий оценки – внешний вид. Однако для определения, что там прогнозирует ребенок, у психологов есть специальная процедура. Они демонстрируют ребенку некую последовательность событий, после чего замеряют, как долго ребенок наблюдает происходящее. Если события развиваются не так, как ребенок ожидал, он будет смотреть дольше, и чем неожиданнее исход, тем дольше взгляд.