Я потер раскалившийся от камина лоб, да к тому же нечаянно пальцами провел по хирургическому чепчику, окончательно размазав сажу по нему.
– Шеф, снимите немедленно чепчик! Снимите! – Татьяна подошла и стянула с меня чепчик. – Лучше сажу по лицу размазывайте: лицо вымыть можно, а чепчик стирать и крахмалить надо.
Моя лысина
Без чепчика с оголенной лысиной я почувствовал себя совсем закомплексованным; мне казалось, что женщины подходят ко мне сзади и смотрятся в лысину, как в зеркало. Неуютно совсем стало.
– Таня! Отдай чепчик! – попросил я.
– Не отдам! – твердо ответила она.
Сидя у камина без чепчика, я загрустил. Комплекс неполноценности, навеянный оголенной лысиной, углубился в душу и постепенно перевел меня в комплекс какого-то очень высокого и даже благородного уровня, тот комплекс неполноценности, когда ты, человек, поднаторев в жизненных мелочах, таких как помыть посуду, разжечь костер или механически произвести половой акт, чувствуешь себя воистину человеком, но как только ты, человек, начинаешь внедряться своим разумом в глубины мироздания, то сразу чувствуешь, что кто-то далекий и очень мощный тихо грозит тебе пальцем, как бы приговаривая, что эти знания "не твоего поля ягодка" и что до этих знаний тебя допустят только тогда, когда понятие Чистая Душа воистину засветится у тебя внутри, да и степень Чистоты человеческого общества позволит тебе передать эти знания людям.
– Шеф! Твоя лысина чо-то совсем покраснела, – послышался хриплый голос Юрия Ивановича.
– Ну… хватит уж о ней, – промычал я. – И так себя ощущаю…
О, как многого я не знал тогда! О, как давил меня тогда комплекс неполноценности! Я еще не знал, что через какое-то время интуиция начнет шептать мне информацию о других мирах и что я, потирая свою лысину, буду иступленно записывать эту информацию с помощью дешевой желтой авторучки, боясь хоть на йоту ослабить накал своих мозгов, хоть на йоту отойти от поглотившей меня интуиции. Да и мысль о том, что тело человека состоит из четырех тел, станет реальной и ясной, будто бы по-другому и быть не может.
– А все-таки прозреет эта "прозрачненькая" в нашем мире или нет? – в очередной раз задал вопрос Юрий Иванович, обращаясь к нашей хирургической бригаде.
– Уж очень тяжело шла операция, – вздохнула операционная сестра Оксана. – Кто знает, кто знает…
– А может быть и не надо ей прозревать-то… в угоду невестке-немке, может быть… может быть… в других мирах лучше? – тихо пробормотал Юрий Иванович.
Все замолчали.
Снежана
Открылась дверь, и громкий голос моего врача-референта Снежаны Леонидовны Одинцовой известил:
– Эрнст Рифгатович! Все больные из наркоза вышли, все нормально, но… вас еще четверо больных ждут на консультацию.
– Устал я, вообще-то, – промолвил я.
– Ну, Эрнст Рифгатович! Они все издалека, уже очень давно ждут.
– Ладно, Снежана. Еще пять минут посижу, а потом пойдем смотреть. Кстати, Таня, отдай мой чепчик, а! Не могу я без него больных смотреть… с голой лысиной!
– Так он же весь в саже! – Таня бросила недовольный взгляд. – Я принесу другой. Но он будет от другого хирургического костюма, поэтому не будет подходить по цвету.
– Пойдет. Неси. Не могу я с… комплексом неполноценности… больных смотреть!
– Несу.
– Эх, Снежана! – проворчал Юрий Иванович. – Нет в тебе философического восприятия жизни, нет. Шеф тут загрустил слегка, даже голову в костер засунул, о мирах стал задумываться, феномен "прозрачненькой" стал анализировать, а ты тут объявилась и начала его в житие-бытие втягивать. Дала бы ему немного погрустить-то!
– Ну, Юрий Иванович… – сконфузилась Снежана.
Снежана Одинцова
– Скажу тебе, – начал распаляться Юрий Иванович, обращаясь к Снежане, – тебе главное – это перед больными покрасоваться. Тебе ведь, Снежанка, хорошо известно, что при виде твоих форм даже самый слепой больной прозреет. Помнишь, рыбак один из деревни полуслепыми глазами за тобой следил, как ты носишься то вперед, то назад. Следил, следил, да не удержался и, как-то по-деревенски, хлопнул тебя в официальном месте по… что у тебя глаза на лоб вылезли, и истерика тебя накрыла. А он ведь, рыбак-то, может, хотел свое зрение проверить – в натуре такие формы существуют или ему, сослепу, они только кажутся. Поэтому, Снежанка, пусть шеф подумает о других мирах-то у костра, не торопи его… успеешь свои формы народу с глазными болезнями продемонстрировать. Ты ведь ничего, Снежанка, не понимаешь в других мирах-то, тем более в другом зрении, с помощью которого, может, и в тебе можно ангельские формы разглядеть. Может, они, твои ангельские формы-то, и являются наиболее привлекательными для тех, у кого со зрением в нашем мире туговато. Австриячка эта, прозрачненькая, не зря ведь говорила, что зрение, исходящее от других миров, заимела и с помощью этого зрения начала даже обычных наших людей распознавать, поскольку в каждом из нас другое начало сидит, которое составной нашей частью является, но невидимым остается. Так что, Снежанка, никто не знает, где у тебя формы-то пышнее – в нашем мире или в каком другом. Вот так вот. Ясно?!
– Ясно, Юрий Иванович, – ответила Снежана. – Но больных-то посмотреть бы надо.
– Пусть шеф еще пяток минут подумает о других мирах и… других телах. Видишь, думать ему хочется! А если мешать будешь со своей торопыгостью, то он, шеф-то, может опять в костер головой засунуться, чтобы от твоей занудливости спастись. Понятно?!
– Понятно, Юрий Иванович. Жду.
Я посмотрел на Снежану. Я очень высоко ценил эту женщину, ценил не только за энергичность и толковость, и, прежде всего, за то, что она была безгранично доброй и, даже говоря про занудство пациентов, произносила это ласково и уютно.
Мысли уже не шли. Татьяна демонстративно надела на мою голову хирургический чепчик. Я пошел смотреть больных.
Во время осмотра больных я говорил степенно и важно, как подобает профессору. Но вскоре корчить из себя важную персону мне надоело… не корчилось что-то. Я начал было говорить с консультируемыми пациентами по душам, но уже следующий больной, то ли из Азербайджана, то ли из Узбекистана, выслушав мою тираду о роли душевного стремления пациента в излечении от слепоты, тут же предложил мне 1000 долларов за увеличение его зрения на 50 % и 2000 долларов, если я подниму его зрение до 100 %.
– О, как приземлены люди! – думал я в тот момент. – Они, люди, склонны все измерять в деньгах, только в этих проклятых деньгах. А где же душевный порыв хирурга, а где же душевное рвение пациента прозреть?! Где?! Где?! А может быть… может быть… в других мирах нет денег и все измеряется в "душевных порывах"… или в чем-то другом?
Закончив консультации, я возвратился в комнату, где горел камин. Я опять подсел к огню. Что-то тянуло меня к нему – огонь, наверное, тянул, который я уже давно считаю Горящим Временем!
– Время сжигает Плохое, – промелькнула мысль.
Э. М.: Этот постулат, что Время сжигает плохое, твердо вошел в мое сознание. Я даже боюсь, когда мне хорошо, а когда мне плохо, я жду, когда Время сожжет плохое. Я очень верю в этот постулат. Он облегчает жизнь.
Оксана Вакула
Открылась дверь, и вошла еще одна, моя четвертая секретарь-референт Оксана Вакула.
– Оксана! Не задавай шефу вопросов, дай ему погрустить у камина, – тут же среагировал Юрий Иванович. – Ты, как я замечаю, часто грустишь, когда делать нечего, а шефу тоже может погрустить хочется. Любой человек должен иметь свободу грусти.
– Хорошо, Юрий Иванович, хорошо, – тут же согласилась Оксана Вакула.
Э. М.: В нашем глазном центре есть отдел психокоррекции зрения, в котором наши психологи учат пациентов прозревать. И одним из серьезных моментов является то, что пациентов учат не пессимистически тосковать, а оптимистично погрустить по поводу своей доли. Ведь грусть – это настрой на борьбу.
– Сядь и тоже погрусти.
– Как скажете, Юрий Иванович.
Наступила тишина. Хирургическая бригада: Андрей Князев, Инна, Оксана Савельева и Света – попрощались со всеми и ушли. Анис Хатыпович тоже ушел.
– Хочу я сказать одну вещь, – прервал тишину Юрий Иванович. – Шеф, он, как видишь, грустит. А ты, Оксанка, со своим незаданным вопросом на его нервы давишь, как немой укор сидишь. Задавай вопрос-то, чтобы я потом шефу очень важные вещи сказал!