Девять вращающихся небес, южное полушарие, покрытое водой, с горою в центре, явно соответствует старинной космологии; некоторые считают, что эпитет "старинная" столь же подходит и к сверхъестественному устройству поэмы, и девять кругов ада не менее ветхи и беззащитны, чем девять небес Птоломея, а Чистилище нереально, как гора, на которой Данте его поместил. Можно по-всякому возразить на это: во-первых, Данте не собирался устанавливать подлинную или вероятную топографию Того Света. Он сам в известном письме к Кан Гранде, написанном по-латыни, сказал, что сюжет "Комедии" попросту состояние душ после смерти, а в аллегорическом смысле – то, что человек своими заслугами или проступками сам создает себе награду или казнь. Джакопо ди Данте, сын поэта, развил эту мысль. В прологе к его комментариям читаем, что "Комедия" стремится показать в аллегорической форме три состояния человека: в первой части, именуемой "Ад", рассматривается порок, во 2-й – "Чистилище" – переход от порока к добродетели, в 3-й– "Рае" – совершенный человек, "чтобы постичь Высшее благо, человеку необходимы и высшая добродетель и блаженство". Так понимали и прочие комментаторы древности, к примеру, Джакомо делла Лора объясняет: "Поэт разделил книгу на три части – Ад, Чистилище и Рай, чтобы показать, что жизнь возможна в трех видах: жизнь порочных, жизнь кающихся и жизнь добрых". Еще одно достоверное свидетельство: Франческо да Бути, изучавший "Комедию" в конце XIX в., говорит: "Сюжет поэмы буквально – состояние души, разлученной с телом, а морально – кары и награды, которые достанутся человеку вследствие свободы воли".
Гюго в "Том, что сказала тень" пишет, что призрак, который в аду принял для Каина образ Авеля, тот же призрак, в котором Нерон узнал Агриппину.
Гораздо серьезнее обвинений в устарелости обвинение в жестокости. Ницше в "Сумерках идолов" (1888) вычеканил это обвинение в ошеломительном афоризме, назвав Данте "гиеной, стихоплетствующей над могилами". Определение, как видно, более громкое, чем умное, и обязано своей славой – исключительной славой! – моде на бездумные формулировки.
Лучший способ опровергнуть его – попытаться разгадать. Суровость и жестокость Данте объясняется другим рассуждением, формального характера. Пантеисты считают, что Бог тождествен со вселенной, находится в каждом из своих созданий и является их судьбой; мысль эта, вероятно, ошибочна и еретична, если приложить ее к действительности, но неоспорима, когда речь идет о поэте и его стихах. Поэт является каждым из героев своего вымышленного мифа, он – всякое дыхание и каждая деталь. Не самое легкое в его труде – скрыть или затемнить свою вездесущность. Проблема особенно тяжела для Данте, обязанного характером своей поэмы восславить или опозорить героев так, чтобы читатель не заметил, как в образе Правосудия в конечном счете выступает сам автор. Чтобы достичь этого, Данте вывел себя самого в "Комедии" и показал, что его собственные реакции не соответствуют, или лишь иногда соответствуют – как в случае с Филиппе Ардженти или Иудой – божественному приговору.
Благородный замок IV песни
В начале XIX в. или в конце XVIII вошли в обиход английского языка эпитеты саксонского или шотландского происхождения – eere, uncanny, weird – служа для обозначения чего-то, внушающего смутный ужас. Подобные эпитеты соответствовали романтической концепции пейзажа. Немцы великолепно перевели это словом unheimlich; по-испански, пожалуй, лучше всего – siniestro. Имея в виду это особое качество "uncanniness", я как-то написал: "Огненный замок на последних страницах "Ватека" (1782) Вильяма Бекфорда – первый по-настоящему страшный Ад в литературе. Самый знаменитый ад предыдущего, печальное царство "Комедии", отнюдь не ужасное место, а место, где происходят ужасы. Различие понятно".
Стивенсон (глава о снах) замечает, что в детстве его мучили сны Отвратительного бурого цвета; Честертон ("Человек, который был Четвергом", VI) вообразил, что на западной границе мира возможно дерево, которое и больше и меньше, чем дерево, а где-то на востоке – башня, злобная по самой своей архитектуре. Эдгар По в "Рукописи, найденной в бутылке" говорит о южном море, где корпус корабля растет, как живое тело; Мелвилл посвящает много страниц "Моби Дика" описанию ужаса перед нестерпимой белизной кита… Я сыплю примерами; возможно, достаточно заметить, что Ад Данте – возвеличенный образ тюрьмы, а ад Бедфорда – туннелей кошмара.
Прошлым вечером, на вокзале Конституции я внезапно вспомнил великолепную "uncanniness" – безмолвный и невозмутимый ужас адских врат в "Комедии". Проверив текст, убедился, что не ошибся.
Говорю о IV песне "Ада", одной из самых известных. В последних страницах "Рая" объясняется многое, пожалуй, почти все. "Комедия" – это сон Данте, и она не более, чем сюжет сна. По его словам, он сам не знает, как попал в лес ("tant' era pieno d'sonno a quel punto") [1]. "Sonno"-метафора для обозначения смятенной души грешника, но намекает на неопределенное начало сновидения. Потом Данте говорит, что волчица, преградившая путь, "многих уже погубила". Гвидо Витали замечает, что с первого взгляда такая мысль не возникнет – Данте знал это, как мы знаем то, что происходит во сне. В лесу появился незнакомец. Данте, едва увидев его, знает, что тот долго молчал – новая осведомленность того же типа. Момильяно замечает, что это оправдано поэтически, но не логически. Начинается фантастическое путешествие. Вергилий меняется в лице у входа в 1-й круг. Данте со страхом замечает его бледность. Вергилий говорит, что охвачен жалостью, и что он – один из осужденных. Данте, чтобы скрыть ужас от этой новости, или чтоб высказать сочувствие, употребляет титулы почтения: "dimmi, maestro mio, dimmi, signore" [2]. Воздух дрожит от вздохов скорби, но не боли. Вергилий объясняет, что здесь Ад тех, кто умер до возвещения Веры; четверо высоких призраков приветствуют его; в лицах нет ни печали, ни радости; это Гомер, Гораций, Овидий и Лукан; в деснице Гомера меч, символ его первенства в эпосе. Прославленные тени принимают Данте как равного, ведут в свою вечную обитель – замок, семижды окруженный высокими стенами (семь свободных искусств, либо три добродетели интеллектуальных и четыре моральных) и ручьем (земные блага или красноречие), который переходят как посуху. Обитатели замка внушают благоговение; говорят медленно и скупо, взирают торжественно и неторопливо. Во дворе замка таинственная зелень;
Данте с холмика видит античных и библейских героев, и среди них мусульманина ("Averois, che e'gran commento feo") [3]. Один привлекает внимание запоминающейся чертой ("Cesare armato con li ochi grifagni") [4], другой – величественным одиночеством ("е solo, in parte vidi e'Saladino") [5]. Они лишены надежды, не подвержены мучениям, но знают, что Бог их не приемлет. Сухим перечислением имен, скорее информируя, чем волнуя читателя, Данте заканчивает песнь.
Представление о Лимбе патриархов, называемом также Лоном Авраама (Лука, 16) и о Лимбе младенцев, умерших некрещеными, обычны в теологии, но поместить добродетельных язычников в этом лоне лон додумался, по свидетельству Франческо Торрака, только Данте. Чтобы смягчить ужас языческой эпохи, поэт прибег к великой римской истории. Хотел восславить ее, но не мог не понять – эта мысль принадлежит Гвидо Витали – что излишняя приверженность к античному миру противоречит нравоучительным целям. Данте не мог наперекор религии спасти своих героев; он представил их в Аду Отрицания, им не дано лицезреть Бога на небе, и Данте оплакивает их таинственную судьбу. Годы спустя он возвращается к этой проблеме, вообразив Небо Юпитера. Бокаччо замечает, что между сочинением VII и VIII песен "Ада" был большой перерыв, вызванный изгнанием. На это намекает стих "lo dico, sequitando ch'assai primo" [6]. Возможно, так оно и есть, но гораздо важнее разница между песней о замке и следующими. В V песне Данте заставил Франческу да Римини произнести бессмертные строки. Захоти только, какие слова вложил бы он в уста Аристотеля, Гераклита и Орфея в предыдущей песне! Намеренно или нет, их безмолвие усиливало ужас и соответствовало сцене. Бенедетто Кроче говорит: "В благородном замке, среди мудрецов и героев, сухая информация вместо утонченной поэзии. Восхищение, благоговение, печаль названы, но не изображены" ("Поэзия Данте", 1920).
Комментаторы осуждают контраст средневекового замка с его античными обитателями; это смешение характерно для картин той эпохи и, конечно, усиливает аромат нереальности.
План и исполнение этой четвертой песни сплели ряд затруднений и некоторые – теологического характера. Страстный читатель "Энеиды" представил усопших в Елисейских Полях или в средневековом варианте этих счастливых полей; в стихе "un luogo aperto, luminoso" [7] – отголосок возвышения, с которого Эней видел своих римлян и "largior hie campos aether" [8]. Побуждаемый догмой, Данте должен был возвести в Аду свой благородный замок. Марио Росси обнаружил в этом столкновении формальности с поэзией, страшного приговора с интуитивно ощущаемым блаженством – внутренний конфликт поэмы и источник некоторых противоречий. В одном месте говорится, что воздух дрожал от вздохов, в другом, – что в лицах не было ни радости, ни печали. Здесь воображение поэта не оказалось безупречным. Из-за этой относительной неуклюжести возникла сухость, придающая замку и его жителям или пленникам особый ужас. Нечто тягостное, вроде музея восковых фигур, чувствуется в этом спокойном перечислении: Цезарь вооружен и недвижим; Лавиния вечно сидит рядом с отцом; завтра, несомненно, будет таким же, как сегодня, как вчера, как все дни. Один из последних абзацев "Чистилища" говорит, что тени поэтов, которым запрещено писать, так как они в аду, коротают время в литературных спорах. (Данте в первых песнях "Комедии", как говорит Джоберти, – "нечто большее, чем простой свидетель выдуманной им истории".)
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...