Книга посвящена поэтике одного из крупнейших представителей Серебряного века - Осипа Мандельштама. Однако его творчество взято в широком разрезе - от И. Ф. Анненского до позднего Набокова (диахронически) и Хлебникова, Пастернака и Маяковского (синхронистически). Главный интерес составляют межъязыковые игры.
Книга рассчитана на самый разнообразный круг читателей, интересующихся русской поэзией начала XX века.
Содержание:
ПРЕДИСЛОВИЕ I 1
ПРЕДИСЛОВИЕ II, СОБСТВЕННО АВТОРСКОЕ 1
DA CAPO 4
ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА 7
А ВМЕСТО СЕРДЦА ПЛАМЕННОЕ MOT 13
POST SCRIPTUM 16
О ЯЗЫКЕ ГЛУХОНЕМЫХ, ПОЧТОВЫХ ГОЛУБЯХ И АРКЕ ГЛАВНОГО ШТАБА 21
ОРФОЭПИЯ СМЕРТИ 23
СТАЛИН И ТАРАС БУЛЬБА 27
АДМИРАЛТЕЙСКАЯ ИГЛА 29
"ПУШКИН-ОБЕЗЬЯНА" 44
"Я ЛЮБЛЮ СМОТРЕТЬ, КАК УМИРАЮТ ДЕТИ" 51
ТОПОЛОГИЯ УЛЫБКИ 58
РОЗЕТТСКИЙ КАМЕНЬ 59
ЭРОТИКА СТИХА 63
ВСЁ 65
ЛИТЕРАТУРА 66
Примечания 66
Григорий Амелин, Валентина Мордерер
Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
ПРЕДИСЛОВИЕ I
Это не о содержании книги и не об её авторах. Потому, что гораздо интереснее здесь - объективная интенциональность текстов и определяемая ею их тематичность и тональность. Власть литературы (как и науки о ней) кончилась вскоре после кончины ВЛАСТИ. Власти как предела и источника любого самоотождествления (или противопоставления, что - одно и то же). Власти, без которой Булгаков не написал бы "Мастера и Маргариты", Пастернак "Доктора Живаго" и "Вакханалии", Платонов - "Котлована", а Мандельштам - свою сталинскую оду. Когда Власть умерла фактически , в начале шестидесятых, не зная о своей смерти и лишь продлевая свое чисто формальное существование, таким же образом продлевалась иллюзия власти литературы и филологии. Так же радостно и не-сознательно, гордо и самоуверенно. Когда же Власть закончилась и в своей "исторической" форме, то и власти литературы и филологии пришлось искать другие идеологические (в строго французском, а не советском смысле этого слова) формы своего посмертного существования. [Заметьте, я говорю именно об идее власти словесности, а не о ней самой!]
Филология шестидесятых-семидесятых (филология в самом широком смысле этого слова - в отношении к словесности тоже в самом широком смысле) в девяностых разделилась - именно в идеологических тенденциях своего самосознания - на три направления. Первое и преобладающее - романтики. То есть те, которые, будучи полностью исторически (точнее, может быть, историософски ) ориентированы, идут от себя как абсолютного личностного завершения (периода, эры, срока) назад, к первоисточнику (славянскому, христианскому, языческому, индоевропейскому, общечеловеческому - какому угодно). Через себя, свою личность, свои тексты, они реализуют германский идеал транс-исторической бытийности (в самых разных его модификациях, от Шеллинга до Хайдеггера) в конкретной исторической ситуации. Они всегда завершители; их слово не может не быть последним. И это так при всех их различиях в возрасте, характере и области знания - от Бахтина, Лихачева и Лотмана до Топорова и Аверинцева.
Второе направление - классики. Для классика текст (слово, звук, образ, событие) есть то, в чем он себя находит (а не наоборот, не текст в себе). Поэтому он не может быть в конце чего бы то ни было. Он всегда - прямой наследник прошлого, которое на нем не кончается, оно вообще не кончается. Отсюда принципиальная анти-телеологичность классика и его принципиально не-персонологическое отношение к тексту, его феноменологичность. К этому направлению относятся столь разные и по другим параметрам никак не сходящиеся ученые, как Вяч. Вс. Иванов и М. Л. Гаспаров.
Третье направление, к которому, по моей довольно произвольной классификации, принадлежат и авторы этой книги, я бы условно назвал "филологическим интуитивизмом". Методологически оно - наименее исторично. То есть история - всё время здесь, но не она объясняет текст (сама она бессознательна), а текст выбирает для нее смыслы. История виртуальна, бесформенна. Только свобода наделять её смыслом превращает её из "пустой фатальности" в конкретность живого содержания. Другой свободы у Поэта - нет, фактически декларируется авторами книги. Но - и здесь интуитивисты резко расходятся как с романтиками, так и с классиками - история не обязательна, ибо от той же свободы поэт (как и его исследователь!) может находить и другие , не-исторические смыслы. Ведь и иллюзий - бесконечно много. Исчезновение иллюзии власти, сделавшее неизбежным исчезновение абсолютной привилегированности словесности и науки о ней в России, не уничтожило ни литературы, ни филологии, но… последним придется существовать без ВЛАСТИ - чужой, своей, какой угодно. Их никто не будет ни уничтожать, ни содержать. [Ужас! От такой перспективы содрогнется самое холодное сердце!]
Книга не говорит читателю, что она - последняя из книг о поэзии Мандельштама. Но она говорит о возможности того дистанцирования от поэта и его истории, которого эта история никогда бы не разрешила ни ему, ни его исследователям.
Эти три черты интуитивистского направления - виртуальность истории, выбор смыслов и дистанцирование - делают книгу немного чудной, но оттого нисколько не менее интересной. Тяжело и легко писать без власти и без мечты о победе.
Александр ПЯТИГОРСКИЙ
19 ноября 1998, Лондон
ПРЕДИСЛОВИЕ II, СОБСТВЕННО АВТОРСКОЕ
Иной роди, иной крови, иной думи, иных речей, иных бытий…
В. Хлебников
То, что в академическом обиходе стыдливо именуется языковыми играми (каламбурами, шарадами, ребусами и т. д.), - всегда на обочине филологического анализа. Последний неизменно видит в этих играх что-то маргинальное и серьезного внимания не заслуживающее. Они - вторичны . Даже занимаясь ими, мы исходим из некоей поэтической серьезности , которая и является нормой и точкой отсчета для несерьезности игр языковых. Серьезность - подлинная мера высокой поэзии. Поэты - пророки, гении, нобелевские лауреаты, до шутки ли. Даже просто-таки гимназическую непристойность мы легко прощаем им (не за это любим). Зацитированное до бессмыслицы ахматовское "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…", осталось непонятым в том смысле, что поэзия не знает (не знает!) разделения на высокое и низкое, игру и серьезность, гимназическую шутку и пророческий жест. Языковая игра - подлинная стихия литературы, а высокий пафос и серьезность - лишь метеосводка этой разыгравшейся стихии.
Весь Серебряный век проходит под знаком кардинальной перестройки языка и сознания. И поставангардная литература в своих исканиях и экспериментах намного радикальнее исходных символистских и футуристических опытов. Вырабатывались неклассические типы философствования и письма. Новейшая философия случилась не в лоне русской, прости господи, религиозной философии, а именно в литературе. Похожее происходило на Западе, где в XX веке именно литература в лице Борхеса, Кафки, Джойса и Пруста приняла эстафету от философской классики. Результаты наших соотечественников не менее впечатляющие, но мы решительно не способны их понять и оценить.